— Соблазны у каждого бывают, — говорю я и пытаюсь разглядеть часы на руке у Евкурова, он перехватывает мой взгляд с довольным видом: у него часы простые.

— Бывают… — говорит он таким тоном, будто хочет добавить: «И я не безгрешен». — Человеческий фактор никто не отменял.

— А если вам миллион долларов принесут, вы откажетесь?

— Да.

— Но все-таки будете думать, что можно было бы на него купить?

— Это — грех. Я не буду так думать. Такие моменты в начале моей работы были. Но я не взял, хотя бы потому, что я… ну, как вам сказать… Я посчитал бы себя униженным. Просто посчитал бы себя униженным. А я не представляю того, кто может меня унизить вот так…

— Хочу спросить про взрыв, — подхожу я к покушению, но опять не учитываю, что говорю с бывшим военным.

— Взрыв какой? — автоматически настораживается Евкуров.

— Который с вами случился.

— А со мной всякое случалось… Покушение?

— Да.

— Знаете… — он долго молчит. — Ты понимаешь, где находишься, чем занимаешься… И я осознаю, что есть силы, которые будут всячески тебя стараться убрать. Конечно, я предчувствовал, — он говорит так тихо, что мне приходится напрягать слух. — Но больше даже не предчувствовал, а понимал… И тогда понимал, и сегодня понимаю, что, выходя из дома, могу вернуться, а могу не вернуться.

— Ну и зачем тогда вы стали президентом?

— А вы думаете, мой пресс-секретарь выходит из дома и об этом не думает? К сожалению, любой житель республики выходит из дома с молитвой — вернется ли он?

— Зато ваш пресс-секретарь может носить Louis Vuitton, — говорю я, потому что заметила у его пресс-секретаря барсетку именно этой фирмы.

Евкуров впервые за время нашего разговора улыбается, а потом смеется.

— Но вопрос-то не в том, зачем стал президентом, — говорит он. — Можно тогда вообще спросить — зачем жить?

— А все же?

— Знаете как? Родился и всю жизнь думал, как бы стать президентом? Это ведь не так. Все внезапно. Вечером ложишься спать, а утром просыпаешься, ничего не планируешь, тебя вызывают и говорят… И здесь, наверное, сказывается военное воспитание: надо — значит, надо.

— А людей вы любите?

— Как мне людей не любить? А как же «возлюби ближнего своего»?

— Ну, можно народ в целом любить, а людей по отдельности — нет. За качества, которые раздражают.

— Всякое есть. Про любовь не буду говорить. А вот с уважением я к людям отношусь. И к врагам своим через силу, через не хочу, но буду относиться с уважением. Наоборот, надо оставить тех, кто против тебя плохого не говорит, и лучше уж подойти, пообщаться с ними, с врагами. Те все равно поймут, а этих убедить надо в том, что они неправы, не на той дороге стоят.

— В момент покушения была мысль, вы успели о чем-то подумать?

Евкуров молчит — наверное, не ожидал возвращения к той же теме.

— Нет, не было ничего…

— А когда в себя пришли?

— Много всего было, конечно, — он с напряжением наполняет легкие воздухом.

— А про тех людей, которые с вами погибли, вы тогда подумали?

— Честно сказать, — говорит совсем тихо, — первая мысль, когда я пришел в себя, первое слово, которое я произнес, было «охрана». Я понимал: если со мной в бронированной машине такое случилось, что стало с теми, кто в других машинах — небронированных? Я, конечно, об этом и тогда думал, и сейчас думаю — думаю всегда. Я беспокоюсь не за себя, а за них.

— Страшнее быть телохранителем или иметь человека, который «хранит твое тело»?

— Вот мне бы и хотелось, чтобы вы лучше с ними пообщались. А я вам скажу, что эти ребята мужественные, великолепные. Не только мои, но и у других чиновников. Это — люди, которые понимают, что в любую секунду они могут получить, но они стараются выполнить задачу… Страшно, конечно…

— Ингуш — какой он? Отличается ведь от чеченца.

— Ну-ка, ну-ка, — снова оживляется Евкуров. — Чем?

— Насупленные у вас мужчины какие-то.

— Невеселые? Суровые, да? Не я это придумал, но по мужеству, гордости, уважению еще раньше наши предки-кавказцы говорили, что ингуши отличаются от других народов Кавказа. Я всегда говорю: вы должны понимать, что несете звание нации, которая чего только в жизни не перетерпела. Но все же мы выжили благодаря нашим предкам, благодаря нашим вот этим качествам, и мы их должны сберечь. Сегодня мы не должны брать пример с других, мы должны сами подавать пример, нам есть чему учиться у наших предков. Честность, порядочность, мужество, выдержанность, преданность своей родине. Если эти качества будут, ни один там араб или не араб, ни один негодяй не придет и не взбаламутит народ.

— А я думаю, проблема в том, что на Кавказе мало терпимости к слабым… И сейчас я опять скажу про собак.

— Ты не можешь делить свою любовь так: животных не люблю, а людей люблю. Смотришь мультики — а там собачки. Понятно, что у нас по вере дома собаку держать нельзя, но там, в мультике, роль у этой собачки положительная, и появляется доброе чувство к животным — к кошке, мышке, неважно. Вопрос в другом: у людей столько проблем, что им не до собак. Но вы правильно подметили… Сегодня не заметил собаку, а завтра ты так же пройдешь мимо человека, не заметишь его… Но у многих просто нет возможности человечные свои душевные качества выплеснуть наружу.

— Если бы сейчас перед вами стояли те, кто совершил на вас покушение, и вы бы знали, что они полностью в вашей власти, что бы вы с ними сделали?

— Не ради показухи я произношу эти слова. В любом бы случае я бы их отпустил. Если я выжил… и смертник бы выжил… я бы его отпустил… И этим самым можно было бы… — он тщательно подбирает слова и произносит их как бы раздельно, — существенно нарушить планы их идеологов. Тем самым я мог бы спасти двух, трех, пятерых, десятерых… И даже если бы одного. Понимаете? Это была бы первая причина — корыстная причина.

— А вторая?

— Я, к сожалению, ставлю ее второй, хотя именно она первая. В Коране сказано о прощении. Прощение — очень серьезная защита на том свете. Ради Аллаха простить — это большой плюс… Ну, и третья… Испокон веков известно: прощают только сильные, слабые не умеют прощать.

— А четвертая? Которая не ради Аллаха, а ради доброты, которая сама по себе в душе у человека?

— Душа не просто так захотела простить, у души тоже есть причины.

Дожить до понедельника

Андрей Мазур: сердечный приступ как главный педагогический прием настоящего учителя литературы.

Город Кемерово. Городской классический лицей. Невысокий человек прохаживается по холлу — туда, сюда. Каждый раз широкое зеркало на стене отражает его криво сидящий серый костюм. Дожидаясь у зеркала на скамье, спрашиваю себя: неужели это Мазур Андрей Владимирович, лауреат областного конкурса «Учитель года», «классный и неповторимый учитель литературы», как пишут о нем в своих блогах ученики? Что-то слишком уж мелковат, слишком несуразен.

Нормальный ученик

Учитель литературы отпирает ключом 311-й кабинет. В окно бьет солнце. Пустые низкие парты. Искусственная роза из золотистой парчи на учительском столе. В конце августа тенистая пустота школы кажется особенно тоскливой. Сажусь за первую парту.

— А кем вы хотели стать в детстве? Неужели учителем? — задаю свой первый вопрос, усмехаясь про себя: сидя в последний раз за партой, не представляла, что когда-нибудь буду с таким деланно-серьезным видом задавать вопросы преподавателю.

— Только не учителем, — отвечает он с какой-то быстрой до странности готовностью. — Были мечты, связанные с морем, с геологией…

— Навеянные литературой?

— Литература появилась в пятнадцать лет, а мысль поступать на филфак оформилась в шестнадцать.

— Когда сами учились в школе, каким представляли себе идеального учителя?

— Все, что я делаю, — это попытка не быть учителем, похожим на тех, кто мне не нравился.