Полукруглая лестница на второй этаж. Редкие кадки с высокими растениями. Дверь деревянная, со вставками стекла. Стою перед ней и готовлюсь пройти еще несколько таких же дверей — ведь после прошлогоднего покушения президента должны усиленно охранять.

За первой дверью сотрудник безопасности. Он проводит по мне датчиком и забирает сумку. За второй дверью Юнус-Бек Евкуров. Сидит за столом. Я захожу к нему вместе с операторами из президентской пресс-службы.

— Они вам нужны? — спрашивает меня Евкуров.

— Если только вам… — отвечаю я, и Евкуров их отсылает.

— Подождите меня, пожалуйста, — говорит он им. — После интервью я хотел бы поблагодарить людей по итогам дня. — И уже мне: — Сегодня все очень хорошо себя повели, гостеприимно, чистота на дорогах, порядок… Так, готов. — Он садится за стол напротив меня и терпеливо ждет вопросов.

— Вы сильно изменились после того, как стали президентом?

— Нет, — отвечает он тихо. И сразу добавляет: — Мне кажется, я вообще не изменился.

— Слышала, вы спокойный, мягкий человек, — говорю я, но Евкуров не улыбается даже на эти слова. — Таким и остались?

— Не скажу, что я спокойный, — негромко отвечает он, — но я умею сдерживаться. Я не реагирую так, как людям хочется.

— А как им хочется?

— Чтобы ударил кулаком по столу, нецензурно выразился… Так сделаешь — только себя расстроишь. На кого-то крикнешь, поругаешься, а он все равно не сможет сделать по-другому, исходя из каких-то своих причин, своего состояния. Поэтому я нормально, спокойно объясняю. У меня в жизни вообще был такой метод — не заставлять, а учить. Обучая, я и сам учусь, и человека убеждаю.

— Но есть люди, на которых не прикрикнешь — не поймут.

— Если так руководить, то они появляются. Подчиненные ведь под руководителя подстраиваются. Да? — спрашивает он, и я киваю. — Но я пытаюсь обучать, рассказывать. У меня другой стиль управления, я всегда так говорил: «Ты находишься на своей должности. Да?» — «Да». — «Ты должен свои обязанности исполнять?» — «Да».

— «А ты их не исполняешь…» Ну, к примеру, мусор валяется, а ты здесь чиновник. И у тебя здесь — мусор. Ты его не убрал, а чиновник, который над тобой, тебе не сделал замечания. Не подсказывает, как надо работать. А приедет какой-нибудь гость, упрекнет: «Что это у тебя тут валяется?» И мы все втроем будем этот мусор убирать. Так не проще ли тебе самому догадаться, что кроме тебя здесь никто никому замечания не сделает. Ты сам знаешь свои обязанности — не заставляй своего начальника тебя ругать. Я считаю, все люди сознательные и понимают, что проще самому свои обязанности выполнять. Но не все понимают, что это за обязанности. В общем и целом знают, а если поэтапно разобрать, где, что, как с утра и до вечера, многие недопонимают элементарных вещей, и потому в работе бывают сбои. И когда кричишь на таких людей, они все равно не поймут ничего.

— Когда вы были военным, пользовались такими же методами руководства?

— Я ими всегда пользовался. Всегда. — Евкуров, даже повторяя слова, все равно говорит негромко и без нажима. — Бывало, в суровой обстановке я понимал, что у нас все-таки менталитет такой: пока нецензурно не выразишься, где-то потенциала не хватит. Да? — снова переспрашивает президент, и оттого кажется, что он очень внимателен, постоянно интересуется мнением собеседника. — Знаете анекдот: «„Василий Иванович, патроны кончились!“ — „Петька, ты же коммунист!!!“ И пулемет снова заработал». Бывают такие моменты, но это не для показухи, а чтобы взбодрить.

— На войне легче самому отдавать распоряжения или их выполнять?

— Выполнять намного легче, — говорит он громче. — Потому что, когда отдаешь приказ, всегда есть люди, которые, выполняя его, рискуют своей жизнью. И дожидаться, пока все вернутся с той стороны живыми-здоровыми, намного сложней. Легче самому.

— А когда не возвращаются? — спрашиваю я, надеясь, что сдержанность ему изменит.

— Тогда чувствуешь себя… — начинает он очень тихо, — это чувство вины. Чувство вины, потому что это именно ты их послал на смерть.

— Но над вами тоже кто-то есть.

— А дело не в этом. Мы же для себя это говорим и чувствуем для себя. И потом, поверьте мне, ни один из подчиненных не осуждает своего командира за то, что они попали в передрягу и не могут вернуться. Так же как и я не осуждаю старшего начальника. Но у любого начальника чувство вины все равно есть… У порядочного начальника.

— Вы получили Героя России за Косово. Если сравнивать Косово, Чечню и Ингушетию, то войны везде разные, друг на друга непохожие?

— Особой разницы нет. Война — везде одинаковая. Такие же люди, такие же национальные конфликты, такие же беженцы и такое же участие различных спецслужб в нарушении баланса сил. Разница только в климате и менталитете.

— Есть ли у вас болевые точки — визуальные? Вы выходите из дома и постоянно видите что-то такое, что сразу портит вам настроение. Например, мне не дают покоя ингушские худые собаки…

— Худые собаки? — Евкуров слегка приподнимается в кресле. — Надо разобраться, почему они худые. Я не скажу, что у нас в городах нечего есть. Может, они сами такие гурманы, что не хотят есть то, что им дают?

— Давала. Хотят.

— Тогда точно надо разбираться. — В голосе его появляются легкие командные нотки. — А что касается болевых точек, смотрите, сегодня все прошло красиво, без ЧП — для меня радость и для многих людей радость. Но буквально на прошлой неделе я собирал родственников похищенных детей… Неважно, бандиты они или не бандиты. Для родителей они все равно дети. Да? И вот сегодня я подумал: праздник общий, для всего народа, а для них что? Они смотрят праздник по телевизору, и для них это не праздник. У них в глазах только сын стоит, который пропал без вести, и они не знают, какие картины в своих мыслях рисовать. Это еще хуже, чем если бы был убит… А есть еще и другие люди, у которых дети погибли. Эти дети — работники наших правоохранительных органов. Или граждане, пострадавшие от терактов тех негодяев, которые просто не желают жить мирной жизнью. Как они этот праздник воспринимают — вот эти три стороны? И, конечно, я понимаю, что не для всех людей сегодняшний день — праздник. Вот такие вещи омрачают мне сегодня праздничное настроение… — Евкуров умолкает и ждет следующего вопроса, но я молчу, и он продолжает, только тише: — А так в быту, в жизни огорчает, когда явно видно, что вот тут можно хорошие, полезные дела делать, а чиновник не делает. Одно дело, когда он недопонимает, а другое — когда выжидает: а вдруг не заметят, а вдруг можно будет что-то украсть.

— Как вы думаете, почему люди, становясь чиновниками, так быстро меняются? Пришел к нему человек, и он, чиновник, обязан для него что-то сделать, но пока не поизмывается, ничего не сделает.

— Вот этому я тоже всегда удивляюсь и про это всегда говорю. Если ко мне приходит старик или старушка, не то что по рангу уважаемые, — он отчетливо и громко проговаривает «по-ран-гу», — я стараюсь, когда они уходят, встать, до дверей проводить, спросить, есть ли машина, чтобы добраться до дома, а если нет, прошу в приемной, чтобы отвезли на машине. Стараюсь максимально показать человеку свою воспитанность и порядочность — не как президент, а просто как гражданин, независимо от национальности: ингуш, не ингуш. Все должны вести себя с уважением к старшим, к женщинам. И когда я вижу, что чиновника только-только поставили, а он уже разговаривает только по-русски, и голос у него командный появляется, щеки раздуваются… Были такие моменты — я приглашаю чиновника и ту женщину, которую он выгнал из кабинета, и он при ней говорит: «У меня день был не приемный». А ему надо было завести к себе эту женщину, напоить чаем… Понятно, что не все просьбы можно исполнить, но отрицательный ответ после этого не был бы таким обидным. Почему это делается? Сложно сказать. Загадка природы, наверное. Хорошая пословица: «Хочешь узнать человека — дай ему власть».

— Но к вам же это не относится?