Сбоку проносится кто-то тяжелый, но я не успеваю его разглядеть, только слышу, как вспарываются ветки.

— Но хотя бы теперь вы счастливы?

— Я свободен. Иду по лесу, молюсь. У меня сердечная молитва идет. Стоять!

Я застываю по команде.

— Давай, вдохни воздуха и повторяй за мной: «Господи, Иисусе Христе, — выдыхай теперь, — помилуй мя грешного». Вдыхаешь, выдыхаешь — и все.

— Сердечная — почему? Потому что сердце включается?

— Вот же почемучка… У меня сердце панцирное. Знаешь такое? У меня ревматизм застарелый, еще с Афгана. Кости всяко-разно болят и известку на сердце откладывают. И у меня уже на перикарде столько известки, что каждый удар сердца я чувствую. И вот у меня сердце бьется каждую секунду, и на каждый удар приходится молитва: «Господи, помилуй». И в то же время сердечная молитва идет — вдох, выдох: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного».

— Одновременно две молитвы?!

— Ну да… Я был на Афоне, со старцем разговаривал и вот порассказал все. Сбежался весь монастырь на меня смотреть — как так может быть? А вот так… Я сейчас с тобой разговариваю, а у меня две молитвы идут. Да брось… это ж поганка…

Книгу для Николая я ворую у отца Григория — вынимаю из большой стопки первую попавшуюся и сую под пальто. Снова, в который уже раз я стою у церкви и жду. Неужели я уеду, а Николая так и не отпустят ко мне? Проходит время, и я думаю: а не бросить ли ждать и не пойти ли в церковь, где отец Григорий сейчас служит?

Дверь открывается. Из церкви выходит Николай. Я молча протягиваю ему банан, и он, ни слова не говоря, съедает его — глотает не жуя. Спешит, как будто я затыкаю этим бананом поток слов, рвущихся из него. Я протягиваю ему яблоко. Он прячет его в карман. Я протягиваю ему сетку с галькой для аквариума.

— Я искала ракушки во всех магазинах, но нашла только гальку.

Николай забирает гальку и прячет в другой карман.

— А я в храме сейчас Бога просил, чтоб еще раз с тобой поговорить. Сказал: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Сказал дважды. И вот ты пришла. Еще просил послать мне книгу — Иоанна Кронштадтского.

Я вынимаю из-за пальто книгу. Иоанн Кронштадтский.

— Ну… — делаю глубокий вдох. — Предположим, я тебе верю.

— Не придирайся.

— А я и не придираюсь.

— Пойдем пройдемся. И, собственно говоря, никто тебе в этом мире не скажет, что есть молитвы особенные. Просто сядь и успокойся. Хоть чай пей и молись — своими словами. Не специально, но когда угодно, если есть нужда. Главное — чтобы чувство образовалось.

— Что за чувство?

— Вдохновение. А я за отцом Григорием сейчас наблюдал в храме, у него много душевных порывов. Чем больше, тем лучше. Все батюшки — тяжелые шизофреники.

— А ты?

— А я живу в бывшем храме Дмитрия Ростовского. Когда-то жил возле метро «Киевская». Но ты не перебивай. Вот котята пищали в подворотне, я услышал и покормил их сыром и йогуртом. И все три штуки оприходованы. И если б человек немножко попищал какое-то время, глядишь, Бог бы и заметил, что тут у нас, на земле. Я живу тут четырнадцать лет, пью чай, курю, молюсь.

— Ты счастлив здесь?

— А ты знаешь, о счастье я думаю. Человек в мире выживает как вид. Поэтому горевать и обижаться мне, мягко говоря, не приходится. Батюшка, собака и голубь — существа непредсказуемые.

— Ну вот, ты и голубя приплел.

— Так Бог устроил, чтобы нами руководить хоть немножко. Когда-нибудь я покажу тебе фрески, которые просвечивают через три слоя краски. Я расковырял.

— Кто тебя сюда привез?

— Близким родственникам захотелось моей квартиры. Людям свойственно потом горевать о своих поступках.

— Может, ты пил?

— Нет-нет-нет. Это обычная история для нашей страны. Тут много таких же товарищей. Состоялся суд, и меня привезли сюда. В нашей стране это быстро делается.

— Кто твои родители?

— Мама работала в министерстве, папа строил самолеты.

— Ты слышишь голоса?

— Мягко говоря, я даже не знаю, что это такое. Некоторые способности и качества, выходящие за норму, люди считают патологией. Тут просто медперсонал необразованный. У них ограниченный набор чувств: земля твердая, ветер холодный. А шизофреник полностью ничего не помнит, но добавляет от себя. Как оркестр без дирижера. На экспертизе сказали: слишком умный, таких в природе не бывает. А еще я жутко добрый. У меня нет красок и кисточек, зато я буду долго смотреть на природу. Когда человек много думает, его мозг ломается.

— Твой сломался?

— Я не приспособился к миру, я просто созерцаю и странствую.

— Почему ты не приспособился?

— Просто нужно быть немножко крепче. Ребенок просто смеется. Когда у человека мало чувства и он просто думает, на голову нагрузка очень большая и без толку. Не могу смириться с тем, что Бог играет в кости. Мораль: чудо — это чудо. Ты сегодня уезжаешь?

— Откуда ты знаешь?

— Я тебе секрет рассказал.

— Какой?

— То, что ты приехала, — это чудо.

— Я уезжаю прямо сейчас. Проводи меня до ворот.

Я иду к воротам в сопровождении проживающих. «Поехала, Марин?», «Марин, все?», «Марин, когда ты снова приедешь?»

Я выхожу за ворота. Николай останавливается как вкопанный, соединяет носки ног и не двигается дальше.

— Тебе страшно отсюда выйти? — спрашиваю я.

— Мне здесь спокойней. Держи, — не двигаясь с места, он протягивает руку и насыпает в мою горсть ракушек.

— Ты для меня собирал?

— Для интереса.

Какое-то время мы стоим, разделенные забором. За моей спиной простор, монашеские дубы, Яхрома и Тверская область с одной стороны, а Москва — с другой. А за его — каменный мешок из храмов и интернатских корпусов. Я жму его руку, и она оказывается на удивление липкой.

— Когда ты еще приедешь? — спрашивает он и, не дождавшись ответа, быстро произносит: — А внутреннее ощущение — это небо над головой.

Крокодил

Как корреспондент «РР» побывала в наркотическом аду.

Корреспондент «РР» провела несколько дней среди людей, скорее всего, обреченных на скорую и мучительную смерть. Это наркоманы, употребляющие «крокодил» — убийственный синтетический наркотик, сделанный из аптечных препаратов. Все они заражены ВИЧ, некоторые больны открытой формой туберкулеза. Их мозг поражен ядом, но они все еще люди, они все еще способны думать, даже о боге и о любви, они надеются на чудо. Возможно, кого-то из них еще можно спасти…

В кухне деревянного дома темно и тесно. За столом сидит Яга. Перед ней миска. В руке у Яги мокрая губка, которой она стирает фосфор со спичечных коробков. У Яги руки красные и костистые.

У газовой плиты худой мужчина по имени Миша. Спичечными руками он держит над конфоркой эмалированную крышку кастрюли. В крышке растолченные таблетки седальгина (препарат, содержащий кодеин. — «РР»).

— Видите, как моются спички, — обращаясь ко мне, Яга еле ворочает языком. — Чтобы получился один из игре… диентов… — ее полумертвый язык совершает словесный маневр, а глаза смотрят в одну точку.

Кухня взвизгивает — Миша водит лезвием по крышке, соскребая выпаренный кодеин. Когда Миша начинает стучать пластиковой бутылкой по столешнице, Яга объясняет:

— Отстукивает. Это он засыпал колеса и соду. Сейчас будет греть бензин… Подходит только девяносто второй газ… промовский. Мы бегаем, просим… Попро… шайничаем… А все такие жадные… А это сестра моя, Светка, — представляет она худую высокую девушку, вошедшую в кухню.

— Жалко мне ее, — добавляет Яга без сочувствия.

— Никто меня не заставляет, — вяло отзывается сестра. — Вместе живем, вместе колемся.

— Ща вмажемся… — говорит Яга, когда я собираюсь что-то спросить, — и ты все узнаешь, как мы докатились… А так — не по кайфу.