Я все время пытаюсь поймать ее взгляд, но она будто специально избегает смотреть мне в глаза.

— И еще леденцы с ментолом, будьте добры! — говорю тогда я.

Аптекарша наконец поднимает на меня бледно-голубые глаза. За слащавостью в них холодок. Леденцы сбивают ее с ритма, и она суетится. Я открываю упаковку с леденцами тут же, кладу один в рот и, не сводя с аптекарши глаз, говорю: «Спасибо!» Отсчитываю деньги. «Закуп» делаю я, и это гарантия моей безопасности на «квадрате». Яга быстро сгребает лекарства.

— Ты че, б…, такая любезная — «будьте добры», «спасибо»? — напускается она на меня, когда мы бежим через Екатеринбург.

— Она сама не колется, а ему и на «закуп» денег дает, и одевает, и обувает, — говорит Старая. — А он к ней относится по-хамски.

Сегодня мы варимся у Ани, пока ее родители на работе. Придя из аптеки, мы застаем Свету, Аню и Старую на чистой кухне с вытяжкой над плитой, с пластиковыми окнами и луковицами гладиолусов на подоконнике.

Яга снова «на психах»: Миша не пришел. Он варится у кого-то другого. Миша лучше всех на «квадрате» варит и находит вену. За это ему дают бесплатную дозу.

— Воспоминания нахлынули, мы же с Олегом по весне сошлись, — Света поворачивает ко мне лицо. На этой чужой кухне, заполненной чистым светом, глаза ее под тонко выщипанными бровями кажутся голыми. — Когда мы встречались с Олегом, мы не кололись, мы просто лежали рядом целыми днями. Мне хочется пойти погулять… — говорит она голосом смертельно больной.

— Он тебя бросил?

— Нет, я его. Он меня по лицу стукнул… Он просил прощения, говорил: давай начнем все с чистого листа… Нет. Уходя — уходи. Я не могу допустить, чтобы меня так унижали.

— По тебе не скажешь, — киваю на таблетки. Света моргает.

— А че, неправда? — встревает Яга. — С «крокодилом» тебе жениха не найти. Надо выходить куда-то.

— Чтоб выходить, надо не на аптеку деньги копить, — огрызается Света.

— А я так-то сильно не влюблялась. — Яга засыпает растолченные таблетки в кастрюльную крышку. Вместе с порошком в нее падает солнечный луч из окна. — То кажется, что я всех люблю. То кажется, что никого я и не любила. Кажется, я и родителей не люблю.

— Миша везде успеть готов, — ворчит Старая. — Такой Миша — быстрее всех ему надо вставиться.

— Я все равно без него не уколюсь, — отвечает Яга. — И Анька не уколется.

— Он вчера не смог меня уколоть, — говорит Аня, но тут же, увидев в окне Мишу, радостно восклицает: — Миша идет!

К подъезду действительно подходит узкая качающаяся мужская фигура в солнечных очках.

— В очках что-то, б… Модный, б… — тихо говорит Яга.

Звонит домофон. Его встречают радостными улыбками, и сразу все впятером окружают плиту, тянут из кастрюли желтый наркотик в шприцы. Сидя за столом, я разглядываю их спины со взломанными лопатками. Они словно звери, в засуху пришедшие на водопой. И каждый знает свое место в очереди. Сначала в шприц набирает Яга — «закуп» делала я, а я принадлежу ей. Потом Миша — без него Яга и Света не найдут вену. Следующая — Света, она сестра Яги. За ней — Старая, она сильнее Ани. Аня, как хозяйка квартиры, могла бы оттеснить Старую, но ей не хватает уверенности.

Их мир ограничен несколькими метрами с газовой плитой под вытяжкой в центре. И это не мир в мире, а мир сам по себе. Мир узкий, как гроб, но для живущих в нем всеобъемлющий, существующий по своим законам. В этом мире нет ни грешников, ни святых, ни воров, ни благодетелей. Есть только четкие законы выживания. Нет истины, нет уверенности ни в чем, даже в том, что завтра взойдет солнце. Этот мир возникает там, где люди начинают играть в игру с жизнью. И в нем сразу, словно ось, на которой вращается вселенная, жестко оформляется самый главный, никому и ничему не подсудный закон — это право пока-еще-человека играть в игру, которую он сам для себя выбрал.

— Марин, посиди со мной, — просит Яга. Она лежит в большой комнате на диване. Без свитера, в одном лифчике. У нее смуглый и неожиданно тугой живот, молодые руки. — Иди, я кое-что тебе скажу. — Из ее подмышки течет бордовая кровь. Яга приподнимается: — Марин, — быстро шепчет она, — я думала, хоть бы мама в баню пошла и там умерла. Чтоб у нее приступ был. Мне так стыдно, Марин. Папа не знает, что у нас ВИЧ, мы бережем его, а то он совсем сопьется. Мы и маме не говорили, но она все равно своего добилась — узнала. Потом плакала все время, плакала. А я на нее накричала и тогда подумала: хоть бы она умерла… Знаешь, сколько грехов на мне? — сонно бормочет Яга. — Ты же ничего обо мне не знаешь. У меня судимость, мы ходили по магазинам и складам, воровали. Сколько раз меня милиция ловила, сколько били меня! Пинали. Один раз в магазин зашли, парни мартини всякие вытащили — полные сумки. А я их прикрывала. Они сбежали, я не успела. Меня менты увезли. Я сначала на стуле сидела, а один как разбежится — и по печени. Я со стула один раз упала — они по почкам били. Трое ментов. А мне, ты же видишь, и одного хватит. Меня толкни — я упаду. Они еще предлагали мне залезть в камеру, выпытать информацию о барыгах.

— Ты делала?

— Не по моим понятиям это, Марин. Я воровка, но я никого не сдаю. Там, в Чкаловском, тебе прямо в кабинете героин насыпают. Вмажешься там, главное — с собой нельзя уносить. И сдаешь кого-нибудь. Но все знают, что я не сдаю.

— Хотела тебе показать, какой я была, — Аня заходит в комнату и сует мне фотоальбом.

На фото Аня в пышном свадебном платье, отороченном мелкими голубыми цветочками. Жених белобрысый, в костюме, с обычным лицом. Год две тысячи второй.

— Где платье сейчас? — спрашиваю ее.

— Вон в шкафу висит. А Лешка — дома он, на «квадрате». Я с ним вчера поругалась. Видишь, как вышло. Я-то забеременела перед свадьбой, а я уже тогда маленько пила. А он мог бы пресечь, но он это… не захотел.

— А где ребенок?

— Так я же это… аборт сделала. Я же школу закончила хорошо и институт. Работала на авиационном заводе. А когда забеременела, не было рядом человека, который сказал бы, что аборт — это плохо… Пришла домой, маме рассказала. Она тоже: ты же маленько выпиваешь, давай, ты подлечишься, потом родишь… Вот еще одна… К Леше пошла, а он такой… неординарный человек. Говорит, решай сама. Ну, вот я и решила…

— Ну и правильно, что аборт сделала, — говорит Яга. — А так бы повесила ребенка на родителей.

— Ну зачем ты так? — по лицу Ани проходит судорога. — А может, все по-другому было бы… А может, и Лешка не стал бы… Он теперь сильно ребенка хочет. Только теперь я нормального не рожу.

— А ты делала аборт? — спрашиваю я Ягу.

— Ты че, дура? — отвечает она. — Это ж грех.

— А замуж когда-нибудь хотела выйти?

— У меня никогда не было такой цели, — надменно отвечает она. — Меня столько раз замуж звали…