С тех пор мечты о морской службе, о «живописном труде море­плавания» овладели Грином с особенной силой. Он начал собирать­ся в Одессу.

Семье Грин был в тягость.Отец раздобыл ему на дорогу два­дцать пять рублей и торопливо попрощался со своим угрю­мым сыном,ни разу в жизни не испытавшим ни отцовской ласки, ни любви.

Грин взял с собой акварельные краски— он был уверен, что бу­дет рисовать ими где-нибудь в Индии, на берегах Ганга,— взял нищенский скарб и в состоянии полного смятения и ликования уехал из Вятки.

«Я долго видел на пристани в толпе,— рассказывает об этом отъ­езде Грин,— растерянное седобородое лицо отца.А мне грезилось море, покрытое парусами».

В Одессе произошла первая встреча Грина с морем — тем морем, что залило потом ослепительным светом страницы его рассказов.

О море написано множество книг. Целая плеяда писателей и ис­следователей пыталась передать необыкновенное, шестое ощущение, которое можно назвать «чувством моря». Все они воспринимали мо­ре по-разному, но ни у одного из этих писателей не шумят и не пере­ливаются на страницах такие праздничные моря, как у Грина.

Грин любил не столько море,сколько выдуманные им морские побережья, где соединялось все, что он считал самым привлекатель­ным в мире: архипелаги легендарных островов,песчаные дюны,за­росшие цветами, пенистая морская даль, теплые лагуны, сверкаю­щие бронзой от обилия рыбы, вековые леса, смешавшие с запахом соленых бризов запах пышных зарослей, и, наконец, уютные при­морские города.

Почти в каждом рассказе Грина встречаются описания этих несу­ществующих городов— Лисса, Зурбагана, Гель-Гью и Гертона.

В облик этих вымышленных городов Грин вложил черты всех ви­денных им портов Черного моря.

Мечта была достигнута.Море лежало перед Грином как дорога чудес,но старое вятское прошлое тотчас же дало себя знать. Грин с особенной остротой почувствовал у моря свою беспомощность, ненужность и одиночество.

«Этот новый мир не нуждался во мне,—пишет он.— Я чувствовал себя стесненным, чужим здесь, как везде. Мне было немного грустно».

Морская жизнь сразу же обернулась к Грину изнанкой.Грин неделями слонялся по порту и робко просил капитанов взять его матросом на пароход, но ему или грубо отказывали, или высмеивали в глаза,— какой мог получиться матрос из хилого юно­ши с мечтательными глазами!

Наконец Грину «повезло». Его взяли без жалованья учеником на пароход, ходивший из Одессы в Батум. На нем Грин сделал два осенних рейса.

От этих рейсов у Грина осталась память только о Ялте и хребте Кавказских гор.

«Огни Ялты запомнились больше всего. Огни порта сливались с огнями невиданного города. Пароход приближался к молу при ясных звуках оркестра в саду. Пролетал запах цветов, теплые по­рывы ветра. Далеко слышались голоса и смех.

Остальная часть рейса мною забыта,кроме не исчезающего с го­ризонта шествия снежных гор.Их растянутые на высоте неба вер­шины даже издали являли мир громадных миров. Это была цепь высоко взнесенных стран сверкающего льдами молчания».

Вскоре капитан ссадил Грина с парохода— Грин не мог платить за продовольствие.

Кулак, хозяин херсонского «дубка», взял Грина подручным к се­бе на шкуну и помыкал им, как собакой. Грин почти не спал — вме­сто подушки хозяин дал ему разбитую черепицу. В Херсоне его вышвырнули на берег, не заплатив денег.

Из Херсона Грин вернулся в Одессу, работал в портовых пак­гаузах маркировщиком и сделал единственный заграничный рейс в Александрию, но его уволили с парохода за столкновение с капи­таном.

Из всей одесской жизни у Грина осталось хорошее воспоминание только о работе в портовых складах.

«Я любил пряный запах пакгауза, ощущение вокруг себя изоби­лия товаров, особенно лимонов и апельсинов. Все пахло: ваниль, финики, кофе, чай. В соединении с морозным запахом морской во­ды, угля и нефти неописуемо хорошо было дышать здесь — особенно, если грело солнце».

Грин устал от одесской жизни и решил вернуться в Вятку. Домой он ехал «зайцем».Последние двести километров пришлось идти пешком по жидкой грязи — стояло ненастье.

В Вятке отец спросил Грина, где его вещи.

— Вещи остались на почтовой станции,— солгал Грин.— Не было извозчика.

«Отец,— пишет Грин,— жалко улыбаясь, недоверчиво промолчал,а через день, когда выяснилось, что никаких вещей нет, спросил (от него сильно пахло водкой):

— Зачем ты врешь? Ты шел пешком. Где твои вещи? Ты изо­лгался!»

Опять началась проклятая вятская жизнь.

Потом были годы бесплодных поисков какого-нибудь места в жизни, или, как было принято выражаться в обывательских семьях, поиски «занятия».

Грин был банщиком на станции Мураши,около Вятки,служил писцом в канцелярии, писал в трактире для крестьян прошения в суд.

Он долго не выдержал в Вятке и уехал в Баку. Жизнь в Баку бы­ла так отчаянно тяжела, что у Грина осталось о ней воспоминание, как о непрерывном холоде и мраке. Подробностей он не запомнил.

Он жил случайным, копеечным трудом: забивал сваи в порту, счищал краску со старых пароходов, грузил лес, вместе с босяками нанимался гасить пожары на нефтяных вышках.Он умирал от ма­лярии в рыбачьей артели и едва не погиб от жажды на песчаных смертоносных пляжах Каспийского моря между Баку и Дербентом.

Ночевал Грин в пустых котлах на пристани, под опрокинутыми лодками или просто под заборами.

Жизнь в Баку наложила жестокий отпечаток на Грина.Он стал печален, неразговорчив, а внешние следы бакинской жизни— преж­девременная старость — остались у Грина навсегда. Уже с тех пор, по словам Грина, его лицо стало похоже на измятую рублевую бумажку.

Внешность Грина говорила лучше слов о характере его жизни: это был необычайно худой, высокий и сутулый человек, с лицом, иссеченным тысячами морщин и шрамов, с усталыми глазами, заго­равшимися прекрасным блеском только в минуты чтения или выду­мывания необычайных рассказов.

Грин был некрасив, но полон скрытого обаяния. Ходил он тяжело, как ходят грузчики, надорванные работой.

Был он очень доверчив, и эта доверчивость, внешне выражалась в дружеском, открытом рукопожатии. Грин говорил, что лучше всего узнает людей по тому, как они пожимают руку.

Жизнь Грина,особенно бакинская,  некоторыми своими чертами напоминает юность Максима Горького.И Горький и Грин прошли через босячество, но Горький вышел из него человеком высокого гражданского мужества и величайшим писателем-реалистом, Грин же— фантастом.

В Баку Грин дошел до последней степени нищеты,но не изменил своему чистому и детскому воображению.Он останавливался перед витринами фотографов и подолгу рассматривал карточки, стремясь найти среди сотен тупых или измятых болезнями лиц хотя бы одно лицо, говорившее о жизни радостной, высокой и беззаботной. Нако­нец он нашел такое лицо— лицо девушки— и описал его в своем дневнике. Дневник попал в руки хозяина ночлежки, мерзкого и хит­рого человека,который начал издеваться над Грином и незнакомой девушкой. Дело чуть не окончилось кровавой дракой.

Из Баку Грин снова вернулся в Вятку,где пьяный отец требовал от него денег.

Но денег, конечно, не было.

Надо было снова придумывать какие-нибудь способы,чтобы тя­нуть существование.Грин был неспособен на это.Опять им овладе­ла жажда счастливого случая, и зимой, в жестокие морозы, он ушел пешком на Урал— искать золото. Отец дал ему на дорогу три рубля.

Грин увидел Урал— дикую страну золота, и в нем вспыхнули на­ивные надежды. По пути на прииск он поднимал множество камней, валявшихся под ногами, и тщательно осматривал их, надеясь найти самородок.

Грин работал на Шуваловских приисках, скитался по Уралу с благодушным старичком странником, оказавшимся впоследствии убийцей и вором, был дровосеком и сплавщиком.

После Урала Грин плавал матросом на барже судовладельца Булычева— знаменитого Булычева, взятого Горьким в качестве про­тотипа для своей известной пьесы.

Но окончилась и эта работа.

Казалось,жизнь сомкнула круг, и Грину больше не было в ней ни радости, ни разумного занятия. Тогда он решил идти в солдаты. Было тяжело и стыдно вступать добровольцем в замуштрованную до идиотизма царскую армию, но еще тяжелее было сидеть на шее у старика отца. Отец мечтал сделать из Александра, своего первен­ца, «настоящего человека» — доктора или инженера.