Жить без веры в то, что такие страны цветут и шумят где-то на океанских островах, было для Грина слишком тяжело, порой невы­носимо.

Пришла революция.Ею было поколеблено многое, что угнетало Грина: звериный строй прошлых человеческих отношений, эксплуа­тация, отщепенство — все, что заставляло Грина бежать от жизни в область сновидений и книг.

Грин искренне радовался ее приходу, но прекрасные дали нового будущего, вызванного к жизни революцией, были еще неясно видны, а Александр Грин принадлежал к людям, страдающим вечным нетер­пением.

Революция пришла не в праздничном уборе,а пришла как запы­ленный боец, как хирург. Она вспахала тысячелетние пласты затхло­го быта.

Светлое будущее казалось Грину очень далеким, а он хотел осязать его сейчас,немедленно.Он хотел дышать чистым воздухом будущих городов,шумных от листвы и детского смеха, входить в дома людей будущего, участвовать вместе с ними в заманчивых экспедициях, жить рядом с ними осмысленной и веселой жизнью.

Действительность не могла дать этого Грину тотчас же. Только воображение могло перенести его в желанную обстановку, в круг самых необыкновенных событий и людей.

Это вечное, почти детское нетерпение, желание сейчас же увидеть конечный результат великих событий,сознание,что до этого еще далеко, что перестройка жизни— дело длительное,— все это вы­зывало у Грина досаду,

Раньше он был нетерпим в своем отрицании действительности, сейчас он был нетерпим в своей требовательности к людям, создав­шим новое общество. Он не замечал стремительного хода событий и думал,что они идут невыносимо медленно.

Если бы социалистический строй расцвел,как в сказке,за одну ночь, то Грин пришел бы в восторг. Но ждать он не умел и не хо­тел. Ожидание нагоняло на него скуку и разрушало поэтический строй его ощущений.

Может быть, в этом и заключалась причина малопонятной для нас отчужденности Грина от времени.

Грин умер на пороге социалистического общества, не зная, в ка­кое время умирает. Он умер слишком рано.

Смерть застала его в самом начале душевного перелома. Грин начал прислушиваться и пристально присматриваться к действитель­ности. Если бы не смерть, то, может быть, он вошел бы в ряды на­шей литературы как один из наиболее своеобразных писателей, орга­нически сливших реализм со свободным и смелым воображением.

Отец Грина— участник польского восстания 1863 года— был со­слан в Вятку, работал там счетоводом в больнице, спился и умер в нищете.

Сын Александр — будущий писатель — рос мечтательным, нетер­пеливым и рассеянным мальчиком. Он увлекался множеством вещей, но ничего не доводил до конца. Учился он плохо, но запоем читал Майн Рида, Жюля Верна, Густава Эмара и Жаколио.

«Слова «Ориноко», «Миссисипи», «Суматра» звучали для меня, как музыка»,— говорил потом об этом времени Грин.

Теперешней молодежи трудно понять, как неотразимо действова­ли эти писатели на ребят, выросших в прежней русской глуши. «Что­бы понять это,— говорит Грин в своей автобиографии,— надо знать провинциальный быт того времени, быт глухого города. Лучше все­го передает эту обстановку напряженной мнительности, ложного са­молюбия и стыда рассказ Чехова «Моя жизнь». Когда я читал этот рассказ, я как бы полностью читал о Вятке».

С восьми лет Грин начал напряженно думать о путешествиях. Жажду путешествий он сохранил до самой смерти. Каждое путеше­ствие, даже самое незначительное, вызывало у него глубокое вол­нение.

Грин с малых лет обладал очень точным воображением. Когда он стал писателем, то представлял себе те несуществующие страны, где происходило действие его рассказов, не как туманные пейзажи, а как хорошо изученные, сотни раз исхоженные места.

Он мог бы нарисовать подробную карту этих мест, мог отметить каждый поворот дороги и характер растительности, каждый изгиб реки и расположение домов, мог, наконец, перечислить все корабли, стоящие в несуществующих гаванях, со всеми их морскими особен­ностями и свойствами беспечной и жизнерадостной корабельной команды.

Вот пример такого точного несуществующего пейзажа. В расска­зе «Колония Ланфиер» Грин пишет:

«На севере неподвижным зеленым стадом темнел лес,огибая до горизонта цепь меловых скал, испещренных расселинами и пятнами худосочных кустарников.

На востоке, за озером, вилась белая нитка дороги, ведущей за город. По краям ее кое-где торчали деревья, казавшиеся крошечны­ми, как побеги салата.

На западе,облегая изрытую оврагами и холмами равнину, про­стиралась синяя, сверкающая белыми искрами гладь океана.

А к югу, из центра отлогой воронки, где пестрели дома и фермы, окруженные неряшливо рассаженной зеленью, тянулись косые четы­рехугольники плантаций и вспаханных полей колонии Ланфиер».

С ранних лет Грин устал от безрадостного существования.

Дома мальчика постоянно били. Даже больная, измученная до­машней работой мать с каким-то странным удовольствием дразнила сына песенкой:

                                  А в неволе

                                  Поневоле,

                                  Как собака, прозябай!

«Я мучился, слыша это,— говорил Грин,— потому что песня отно­силась ко мне, предрекая мое будущее».

С большим трудом отец отдал Грина в реальное училище.

Из училища Грина исключили за невинные стихи о своем класс­ном наставнике,

Отец жестоко избил его, а потом несколько дней обивал пороги у директора училища, унижался, ходил к губернатору, просил, что­бы сына приняли обратно, но ничто не помогло.

Отец пытался устроить Грина в гимназию, но его туда не при­няли. Город уже выдал маленькому мальчику неписаный «волчий билет». Пришлось отдать Грина в городское училище.

Мать умерла.Отец Грина вскоре женился на вдове псаломщика.У мачехи родился ребенок.

Жизнь шла по-прежнему без всяких событий,в тесноте убогой квартиры, среди грязных пеленок и диких ссор. В училище процве­тали зверские драки, и кислый запах чернил крепко въедался в ко­жу,в волосы, в поношенные ученические блузы.

Мальчику приходилось перебелять за несколько копеек сметы городской больницы, переплетать книги, клеить бумажные фонари для иллюминации в день «восшествия на престол» Николая II и переписывать роли для актеров провинциального театра.

Грин принадлежал к числу людей, не умеющих устраиваться в жизви. В несчастьях он терялся, прятался от людей, стыдился своей бедности. Богатая фантазия мгновенно изменяла ему при первом же столкновении с тяжелой действительностью.

Уже в зрелом возрасте,чтобы уйти от нужды,Грин придумал клеить из фанеры шкатулки и продавать их на рынке. Было это в Старом Крыму, где с великим трудом удалось бы продать одну-две шкатулки. Так же беспомощна была попытка Грина избавиться от голода.Грин сделал лук, уходил с ним на окраины Старого Крыма и стрелял в птиц,надеясь убить хоть одну и поесть свежего мяса. Но из этого ничего, конечно, не вышло.

Как все неудачники,Грин всегда надеялся на случай,на неожи­данное счастье.

Мечтами об «ослепительном случае» и радости полны все расска­зы Грина, но больше всего— его повесть «Алые паруса». Характер­но, что эту пленительную и сказочную книгу Грин обдумывал и на­чал писать в Петрограде 1920 года, когда после сыпняка он бродил по обледенелому городу и искал каждую ночь нового ночлега у слу­чайных, полузнакомых людей.

«Алые паруса» — поэма, утверждающая силу человеческого ду­ха, просвеченная насквозь, как утренним солнцем, любовью к жизни, к душевной юности и верой в то, что человек в порыве к счастью способен своими руками совершать чудеса.

Уныло и однообразно тянулась вятская жизнь, пока весной 1895 года Грин не увидел на пристани двух штурманских учеников в белой матросской форме.

 «Я остановился,— пишет об этом случае Грин,— и смотрел как зачарованный  на гостей из таинственного для меня, прекрасного мира. Я не завидовал. Я испытывал восторг и тоску».