— Не, не! — сказал Алексей. — Не мафон. Проигрыватель надо перетащить!

— А на мафоне чего есть?

— А, — отмахнулся Алексей, — отец слушает всякое старье…

Я подошел и прочел на бобине полуистертую карандашную надпись «Высоц…».

— Я послушаю, можно? — тут же задрожал я от волнения.

— Ну конечно, только проигрыватель-то отнесем сперва! Умеешь пленку заправлять, включать? Они там рваные все наполовину…

Разберемся. «Только быстрей приходи. Вот которая в розовом платье, это моя, а остальные…» Ага-ага, давай. Сейчас…

Я разобрался и включил. «…истребитель, мотор мой ревет, небо — моя обитель…» — расслышалось кое-как… а я и не слышал раньше! А думал, все уже знаю… Тут пленка оборвалась, я кое-как заправил следующий кусок. «Меня часто спрашивают, не воевал ли я, не летал ли я, не сидел ли я…» Новое, новое, почти все новое! Ну, вернее, как сказать «новое»… для меня. «Мих, ну ты идешь?!» Да иду, иду… Не иду. Так и просидел весь вечер, собирая по осколкам, и остались в тот раз нетронутыми отрадненские девы… но я не жалею.

«Говорю же тебе: не разрешат никогда!» — «А памятник на кладбище поставили!» — «Ну, поставили… А всех, кто видел, переписали и потом посадят!» Так говорил Олег Юрьевич… может, он и прав. Вон, мать рассказывала: одну тетку в рабочее время на улице дружинники остановили и спросили, почему не на работе, выговор потом влепили, хорошо хоть не уволили… а это было-то всего пару лет назад! А тут — «денег нет ни хера»… Хотя, конечно — может, что-то и изменится… когда-нибудь.

Сидели тогда на уроке труда в мастерской. А мастерская у нас знатная! Лучшая в районе, хоть в чем-то мы лучшие! Наставник Александр Васильевич — золотые руки! Все механизировано и электрифицировано по последнему слову и писку. Вопрос по технике безопасности или строению токарного станка — не он сам тебе задает, а вспыхивает на экране; и ты не бормочешь нечто в ответ, а тычешь палочкой, выбирая рабочую версию, и тут же загорается: «Ответ неправильный!» И воет звуковая сирена: «Возьми дневник!!!» Поговаривают, правда, что в тройке Петра и Бориса Михайловичей Александр как раз третий — вернее, даже не третий, а первый… ну, так это у нас зачастую очень крепко взаимосвязано. Трудоголик, одним словом.

Причем именно что сидели. Потому что Александр врубил нам радиотрансляцию со съезда КПСС и велел слушать. Мы и слушаем. И хотя Генеральный секретарь говорит мудро, но только больно долго и непонятно. Мы начали болтать и шуметь. Лучше уж напильником доводить до зеркального блеска петли для шкафа, чем так сидеть.

— Да заткнитесь вы! — взвился наставник. — Слушайте! Идиоты — вам же потом жить!!!

Что характерно — прав он оказался на все сто процентов. «Ответ верный…»

Майским вечером я изучал телепрограмму на предмет трансляций следующей недели. Изучал без особого энтузиазма: футбольный «Спартак» в ту весну вслед за своим хоккейным братом ступил на скользкую и извилистую тропу поиска своего нового «Я». Замелькали в составе незнакомые, непривычные уху имена. А привычные сызмальства, напротив, обнаружились вдруг в составах иных коллективов физической культуры. Одно из этих имен, белокурый Сергей Шавло, оказавшись в стане «Торпедо», даже отцепил «признанно кубковую команду» от очередного Кубка, забив нам гол в четвертьфинале. Да и в чемпионате поражения следовали одно за другим… так что поиски шли с переменным, мягко говоря, успехом. В приступе пессимизма я зачем-то залез в раздел радиопередач, ознакомился с анонсом «Театра у микрофона», и вдруг, внизу, в самом уголке… И ВДРУГ!

«Песни Владимира Высоцкого. Передачу ведет поэт Роберт Рождественский. Воскресенье, 18 мая, 19:10».

Я обомлел. Нет, этого не может быть. Ну, потому что не может быть никогда. Перечитал еще раз, может, другой какой Владимир или другой Высоцкий, а я просто вижу то, что хочется увидеть, — нет, вроде сходится. На всякий случай даже потер пальцем текст, как на билетике моментальной лотереи: вдруг этот скрошится, а под ним — «Без выигрыша». Но нет, не стерлось. А сегодня — четверг. Десять дней до следующего воскресенья… целых десять дней! В детстве и один-то день может обернуться вечностью, а уж десять…

Но они кое-как потянулись — один, второй. На третий день выпал «открытый ковер», как потом выяснилось, мой последний. В апреле Алексей Морковский сломал руку, я остался без стабильной пары, и результаты не то чтоб покатились вниз, но перестали расти. И ответственный старт должен был расставить некие точки… Перед решающими схватками в зале погас свет, и их перенесли на следующий день… Четвертый… многие не приехали, и я без борьбы прошел в полуфинал, где с треском (причем натуральным треском костей!) проиграл какому-то чуть ли не бородатому горячему джигиту… Но на пятый день, потупив взор, доложил Дмитрию Владимировичу кратко, что, дескать — есть Полуфинал!

— Молодец, — похвалил он меня. — Там же очень сильный был состав, из Майкопа даже приезжали! Ведь можешь, когда захочешь!

На шестой день подробности вскрылись, и маэстро погрустнел:

— Зачем не сказал, что без борьбы?! Я же вижу, что не прогрессируешь! Работаешь спустя рукава!

Но мне было все равно. Я в некотором роде незаметно утратил тягу к доказыванию своей правоты силовыми методами. Осенью врач на диспансеризации, усмотрев в моем позвоночнике ненужное искривление, решительно посоветует заняться чем-то более воздушным, и мы с Дмитрием Владимировичем расстанемся друзьями.

На седьмой день я купил чистую кассету и приступил к ходовым испытаниям. Подключил шнур к радиоприемнику, два раза записал какую-то ерунду. Все работало идеально.

На самом деле в глубине души я был согласен с Олегом Юрьевичем, что поэта Роберта Рождественского в лучшем случае посадят. В худшем — расстреляют. Ну, может, и не расстреляют и не посадят, но никакой передачи, конечно же, не будет.

В шесть вечера я занял позицию у радиоточки. Та откликнулась известием, что «Спартак» в третий раз подряд уступил динамовцам, прошлые разы были минские и киевские — а нынче вот и московские, уступил и теперь на июньский перерыв уходит на… на немыслимом, невообразимом, невозможном, как концерт Высоцкого по радио… на ПОСЛЕДНЕМ месте!

Наверное, единственный раз в жизни я не огорчился поражению «Спартака»… Ну то есть огорчился, конечно, все-таки не каждый сезон достигали мы дна, да и вообще при мне… просто в тот день было кое-что поважнее. Должно было быть…

Отзвучали новости семи часов, и повисла тягостная пауза. Я нажал на запись, не особо надеясь, и тут… И тут раздался торжественный голос дикторши:

«Песни Владимира Высоцкого. Передачу ведет поэт Роберт Рождественский!»

И почти сразу — «Кто сказал, что земля умерла…»

«В записи передача-то идет, — непременно сказал бы тут Олег Юрьевич со свойственным ему чувством юмора второго рода. — Так что я прав. Расстреляли Рождественского этого… ну а передачу, так и быть, оставили. На память!»

Я не знаю, какой Роберт Рождественский поэт. То есть он замечательный, конечно, просто я тяжело воспринимаю стихи и не могу так решительно судить (такое вот неожиданное признание от работника смежного жанра. — Прим. авт.) Но то, что ТАМ ему это зачтется, — несомненно. И перевесит сто тысяч других улик…

Это единственная кассета, которую я не стирал и не перезаписывал никогда. И она всегда была со мной, хотя бы и мысленно. И я слушал ее тысячу раз, а может, и миллион. «Среди нехоженых путей — один пусть мой…» Она свистела и шипела, и слипалась и путалась пленка, и я менял пружинку и заклеивал корпус изолентой. «Среди невзятых рубежей — один за мной…» И менялись времена, и наступали компакт-диски, и совсем уже неосязаемый «формат mp3», и появлялась аппаратура, в которой даже не был предусмотрен магнитофонный вход, хотя бы декоративный… и однажды она затихла насовсем.

И тогда я сжег ее. Как сжигали тела павших в бою, но не отступивших воинов.