— Это всё? — спросил Дарте. — Пакет-то больно объёмист.
— Далеко не всё. Сегодня Моруа и его люди проверяли кожевенные мастерские. Их около двух десятков. В каждой от пятнадцати до пятидесяти рабочих. Все они, насколько можно понять при беглом разговоре, настроены не менее решительно…
— Я всегда считал, что пролетарии будут главной опорой Равенства, — сказал Буонарроти.
— Рабочий класс — самый ценный класс для общества, — подхватил Марешаль. — Моруа ли не знать людей труда: он, как всем вам известно, и сам вышел из их среды.
Тут появился Дидье с рапортом от Гилема, агента 5-го округа, в состав которого входили секции Нор, Бонди, Бон-Нувель и Бон-Консей.
— Новые успехи, — радостно сообщил он, едва переступив порог. Ему удалось найти ещё несколько мастерских… Он подружился с рабочими… Усердие и деловитость этих людей подают большие надежды…
— Постой, не спеши, — сказал Бабёф. — Сначала отдышись, а пока — дай-ка сюда это послание…
Да, это был приятный день… И сколько ещё было их в месяце жерминале!..
Даже по прошествии тридцати лет биограф Бабёфа не мог не удивляться редкой трудоспособности и энергии этого человека.
Первый среди Равных не только руководил Повстанческим комитетом, не только вёл всю переписку с революционными агентами, не только составлял главные документы организации, не только формулировал лозунги и призывы, не только целиком делал свою газету и давал основные материалы для «Просветителя народа».
Нет, сверх всего этого он ещё продолжал учиться и учил других.
Он изучал произведения Руссо и Морелли, перечитывал и конспектировал речи Робеспьера и Сен-Жюста, делал выписки из Макиавелли. И, постигая всё глубже идею равенства, он наставлял своих товарищей, предостерегал от ошибочных толкований.
Особенно памятен был спор Бабёфа с Антонелем.
Оппонент трибуна, допуская справедливость полного обобществления собственности, не верил в его возможность на практике.
— Вероятно, это не более чем красивая мечта, — говорил он. — Сейчас слишком поздно толковать о подобном. Самое большее, чего мы можем добиться, это приблизительное равенство, или, точнее говоря, терпимая степень неравенства…
Бабёф отвечал соратнику уверенно и спокойно, как опытный учитель нерадивому ученику:
— Слишком поздно, думаешь ты? Но почему же? Разве мысль о борьбе со злом возникает раньше, чем укрепляется зло? Разве не в наши дни, когда гангрена неравенства почти не оставила здоровых мест на теле человечества, самое время уничтожить болезнь и спасти больного? «Плоды земли принадлежат всем, а сама земля — никому». Эта истина, хорошо известная Руссо, ныне из игры ума немногих философов превратилась в достояние всего народа. Разве не следует отсюда, что теперь, и именно теперь, можно и должно добиться проведения её в жизнь? Наша Великая революция, друг Антонель, дала тысячи доказательств, что злоупотребления, пусть древние и укоренившиеся, отнюдь не неистребимы. Не будем же делать исключения для главного из них. Нет, Антонель, не может быть терпимой степени неравенства. Терпение угнетённых и неимущих давно иссякло. Не будем же увлекаться софизмами в ущерб истине, не станем мешать французам в обретении всеобщего счастья, наш долг — помочь им…
Во второй декаде жерминаля трибун начал подумывать о том, чтобы декларировать истину перед миллионной аудиторией.
В один из этих дней он сказал:
— Хватит иносказаний и намёков. Мы должны, наконец, объявить народу вполне отчётливо и ясно, к чему готовим его.
— А разве мы и теперь не делаем этого? — удивился Буонарроти. — Смотри, как заработали перьями все демократы: твой «Трибун народа» уже дал основные идеи повстанческой организации, Антонель вторит тебе в «Газете свободных людей». Это не говоря о наших ежедневных листовках и афишах!
— И в «Армейском курьере» нам удалось поставить своего человека, и в «Друге народа» Лебуа у нас свои люди, — добавил Лепелетье.
— И всё же этого мало, — в раздумье заметил Бабёф. — Пора, давно пора составить генеральное обращение к народу. Кто возьмётся за это?
— Я готов составить подобное обращение! — воскликнул Марешаль.
— Ну и прекрасно, — сказал Бабёф. — Ты это сделаешь лучше других, поэт. Стало быть, ближайшим вечером мы слушаем тебя.
Такова была предыстория «Манифеста Равных» Марешаля.
«Народ Франции!
В течение пятнадцати столетий ты жил рабом и, следовательно, был несчастен. Вот уже шесть лет, как ты, затаив дыхание, ждёшь независимости, счастья и равенства».
То был темпераментный, полный огня призыв. Автор вложил в него всего себя. И когда, маленький, хрупкий, он читал своим тонким, высоким голосом эти строки, то, казалось, становился выше ростом, и словно оживали вновь громовые тирады Мирабо или Дантона — лучших ораторов революции, — заполняя собой всё тесное пространство крошечной квартиры Клеркса.
Указав, что равенство — первое требование природы, главная потребность человека, основа общества — всегда нарушалось во имя честолюбия, богатства и тирании и ни разу, вопреки всем обещаниям, не было претворено в действительность, Марешаль провозгласил: настало время, когда никакие уловки не спасут лицемеров и богачей, не остановят народ в его стремлении дополнить прежнюю революцию новой, последней и окончательной.
«Нам надо, чтобы это равенство было не только записано в Декларации прав человека и гражданина; мы хотим иметь его среди нас, под нашей кровлей. Ради него мы согласны на всё; согласны смести всё, чтобы держаться его одного. Пусть исчезнут, если надо, все искусства, только бы нам осталось подлинное равенство!»
Отвергнув «аграрный закон» как паллиатив, Марешаль выявил главное положение Равных:
«Нет более частной собственности на землю, земля не составляет ничьей собственности. Мы требуем, мы хотим общего пользования плодами земли: плоды принадлежат всем».
Низринув частную собственность, Марешаль нанёс удар и по буржуазному государству: он требовал полной ликвидации различий между властителями и подданными, правителями и управляемыми; он заклеймил «аристократические хартии 1791 и 1795 годов», поработившие народ, и даже, отдавая должное конституции 1793 года, отметил, что и она «всё ещё не касалась конечной цели и не подходила вплотную к всеобщему благу…».
— Народ Франции, — заключил Марешаль, — открой глаза свои и сердце открой навстречу полноте счастья! Признай и провозгласи вместе с нами Республику равных!..
Марешаль кончил чтение, но все молчали.
«Манифест» произвёл сильное впечатление на членов Тайной директории.
Только по прошествии нескольких минут Бабёф сказал:
— Я знал, что ты справишься с задачей.
— Да, — подхватил Дебон, — собственность ты отделал отлично.
— Верно, — сказал Буонарроти. — Не пойму лишь одного: как ты, человек, столь тесно связанный с искусством, мог потребовать, чтобы «исчезли все искусства»?
— Не передёргивай, — возмутился Марешаль, — я выразил иную мысль: если, как считает Руссо, искусство мешает развитию общества, то приходится выбирать, и мы должны выбрать равенство.
— Ты сказал более резко, — возразил Буонарроти. — И вообще, зачем противопоставлять искусство равенству?
— Филипп прав, — заметил Бабёф. — Подобная антитеза вряд ли уместна. Равенство вовсе не исключает прекрасного, наоборот, даёт стимул к его развитию.
— Но это не главное, — сказал Антонель. — Гораздо серьёзнее, на мой взгляд, что Марешаль, отдавая дань своей всегдашней склонности к анархии, слишком сильно лягнул государство.
— Таково моё кредо! — вспыхнул автор «Манифеста». — К тому же я имел в виду конкретное государство.
— Из контекста этого не следует, — настаивал Антонель. — У тебя речь идёт о всяком государстве. Когда ты требуешь ликвидации «правителей и управляемых», это понимается достаточно широко.