Однако Карно, подчинивший своей воле двух оставшихся директоров — Ларевельера и Летурнера, — с самого начала занял непримиримую позицию по отношению к «анархистам». Помимо своего обычного стремления к «порядку и дисциплине», помимо того, что программа Равных была ненавистна ему с чисто социальной точки зрения, немалую роль здесь играло и то обстоятельство, что этот бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения, некогда вместе с Неподкупным ответственный за «крайности» якобинского террора, всеми силами стремился избавиться от своего «предосудительного» прошлого, за которое его совсем недавно могли бы, подобно Бийо-Варенну и Колло д'Эрбуа, сослать в Гвиану, если бы не его реноме «организатора побед». Он знал, что демократы возлагали на него известные надежды; Лепелетье писал ему, что от него ждут восстановления конституции 1793 года; и это ещё больше подогревало его ярость.
Карно сумел убедить нерешительных и склонить правительство к жёсткому курсу. Утверждая, что следует не ждать, но действовать, он же подсказал и методы борьбы, предложив свалить в одну кучу «правых» и «левых» как мятежников, стремящихся к ниспровержению республики и реставрации монархии.
Опираясь на эту «доктрину Карно», Директория решила нанести удар первой.
Она дала отставку министру полиции, показавшемуся Карно слишком либеральным, и заменила его более «твёрдым» человеком.
Она вывела из Парижа ненадёжные воинские части.
Она выступила с обращением к Законодательному корпусу, в котором демократы квалифицировались как «враги республики, добивающиеся личного обогащения и восстановления тирании».
Законодатели поддержали инициативу.
27 жерминаля (16 апреля) оба Совета приняли декрет, живо напомнивший парижанам пресловутый «военный закон» Учредительного собрания: для всех, кто будет подстрекать к «восстановлению королевской власти или конституции 1793 года… или к грабежу и разделу собственности под именем аграрного закона», устанавливалась смертная казнь.
Так Директория завершила свою трансформацию: отныне борьба за демократическую конституцию приравнивалась к попытке восстановить монархию, как преступление, караемое смертью…
Однако директор Баррас, не убеждённый аргументами и действиями Карно, решил вести свою собственную игру.
30 жерминаля (19 апреля) Жермен явился на заседание Тайной директории и сообщил следующее.
Сегодня Баррас пригласил его к себе. Между ними состоялся весьма конфиденциальный разговор. Директор сначала думал вытянуть из своего собеседника истинные замыслы Равных, угрожал ему призраком роялизма и пытался переманить на свою сторону; затем, не преуспев во всём этом, вдруг перешёл на фамильярный тон и стал делать прозрачные намеки на то, что он вовсе не враг Равных и, при известных условиях, готов поддержать их деятельность. Жермен не стал допытываться до существа этих условий и покинул кабинет директора с ощущением, что Баррас крайне обеспокоен и стремится на всякий случай выгородить себя в глазах сторонников Бабёфа.
В поведении Барраса члены Тайной директории усмотрели примитивную провокацию.
Тем не менее рассказ Жермена обрадовал их: он был лучшим доказательством растущего значения Равных.
В какой мучительной борьбе, среди скольких споров, раздоров, прямых ссор, примирений и уточнений наливался жизненными соками и обрастал плотью Великий план Бабёфа!..
Но с каждым ушедшим днём, с каждой новой встречей приобретал он всё более ощутимые и зримые черты. Казалось, ещё усилие, один рывок — и всё: долгожданное произойдёт, неизбежное свершится, республика Равных — единственное справедливое учреждение на всей планете — станет явью.
Теперь Тайная директория собиралась ежедневно на разных конспиративных квартирах. Количество деловых бумаг её умножалось, и Бабёф даже завел специальную печать с эмблемой заговора и словами по ободку: ОБЩЕСТВЕННОЕ СПАСЕНИЕ.
Во время частых встреч выслушивали донесения агентов, составляли новые инструкции, обсуждали теоретические вопросы, связанные с характером грядущего общества, дискутировали о восстании.
Однажды — это было на стыке жерминаля и флореаля — автор Великого плана произнёс наконец слова, которых от него с нетерпением ждали:
— Пора подумать о главном. — И положил на стол мелко исписанный лист.
Это был «Акт о восстании».
Он видел, как всё произойдёт, — эта картина не раз вставала перед его взором.
Видел отчётливо и ясно, словно бы оно уже произошло, словно главное осталось позади…
…Рано утром в предместьях начинает звучать набат.
Его подхватывают тысячи колоколов.
Расторопные агенты давно на ногах; тут и там появляются знамёна с надписями:
И вот уже кругом полно народу.
На всех перекрёстках и площадях агенты громко читают «Акт о восстании».
Взводные разбивают людей на отряды, направляются в центры своих округов и соединяют силы повстанцев в три дивизии, возглавляемые заранее назначенными военачальниками.
Народная армия, поддержанная всем рабочим людом столицы, движется к Законодательному корпусу, к Исполнительной директории и Генеральному штабу. По дороге захватываются арсенал, национальное казначейство, почта и все оружейные, а также продовольственные магазины и склады.
Одновременно подняты Гренельский и Венсеннский военные лагеря.
На непредвиденный случай улицы забаррикадированы, а в верхних этажах домов дежурят добровольные дружины. При появлении войск, оставшихся верными Директории, баррикады встречают их огнём, а из окон домов дежурные поливают кипятком и купоросом.
Всякое сопротивление беспощадно карается.
Члены Исполнительной директории подлежат устранению.
Члены обеих палат Законодательного корпуса арестовываются в ожидании народного правосудия; но если кто-либо из них попытается отправлять свои функции, его ждёт немедленная смерть.
В ходе восстания Тайная директория, превратившаяся в Повстанческий комитет общественного спасения, энергично проводит меры, ставящие целью облегчить нужду санкюлотов и удовлетворить их самые насущные потребности.
Булочные, работая непрерывно, снабжают повстанцев хлебом.
Бедняки безотлагательно получают одежду за счёт республики и квартиры в домах богачей, за которыми остаются лишь скромные жилые помещения.
Суд над изменниками, узурпаторами народного суверенитета, бывшими законодателями, протащившими «конституцию III года», а также всеми их клевретами скор и справедлив: все они, за редкими исключениями, наказываются смертью.
Восстание окончено.
На совершение его, от первого набата до завершения народного правосудия, ушло лишь несколько часов. Ещё несколько дней уйдёт на то, чтобы к Парижу присоединилась вся страна; заговорщики побеспокоились об этом заранее, отправив своих эмиссаров в крупнейшие города провинции — в Аррас, Гренобль, Дижон, Тулон, Марсель, Тулузу и Монпелье. А потом?…
Бабёф и его товарищи прекрасно знали, что будет потом. Всё было продумано, обсуждено и расставлено по местам. Всё, не исключая деталей и нюансов.
Конечно, очень бы хотелось сразу же установить полное равенство.
Но заговорщики прекрасно понимали, что сделать это невозможно.
Между прежним, несправедливым, порочным тысячелетним строем и эрой всеобщего благоденствия и счастья должен был обязательно пройти более или менее продолжительный переходный период.
Победа народного восстания не может немедленно изменить структуру общества: в нём ведь остаются богатые и бедные, владельцы больших состояний и простые труженики. Первые, неотложные меры в пользу бедняков были проведены ещё в ходе восстания; теперь они расширяются и закрепляются. Обездоленным раздают имущества эмигрантов; им безвозмездно возвращают вещи, заложенные в ломбардах; они освобождаются от всех налогов и пошлин; материально обеспечиваются члены семей героев, погибших во время восстания. Одновременно начинают утеснять богатых: ранее вынужденные поделиться с бедняками жилищами, теперь они делятся и богатствами. Сначала им предлагают сделать это добровольно. Затем победители облагают их прогрессивным патуральным и денежным налогом, а полученные продукты отправляют в общественные магазины.