В тот же день записку Леонтьева Молотов направил членам Политбюро Л. М. Кагановичу и А. И. Микояну, своему заместителю Н. А. Булганину и самому Ежову, сопроводив их следующим указанием:
«Прошу ознакомиться, а т. Ежова — дать объяснения. Надо обсудить это дело»{457}.
Чем закончилось обсуждение, неизвестно, но, в любом случае, это была пока еще только пристрелка, а орудия главного калибра ударили по Ежову лишь в конце января 1939 г., когда была наконец завершена передача дел по НКВД новому руководству Наркомата.
Первоначально предполагалось, видимо, что дела будут сданы в течение нескольких дней после освобождения Ежова от обязанностей наркома внутренних дел. Однако из-за не вполне адекватного состояния Ежова эта процедура все откладывалась, и 5 декабря 1938 г. Политбюро пришлось даже принимать специальное решение «О приеме-сдаче дел по НКВД», в котором говорилось:
«Обязать т. Ежова, бывшего наркома внутренних дел, сдать дела по НКВД, а т. Берия, наркома внутренних дел, принять дела.
Сдачу и приемку дел произвести при участии секретаря ЦК ВКП(б) т. Андреева и зав. ОРПО ЦК т. Маленкова.
Сдачу и приемку дел начать 7 декабря и закончить в недельный срок»{458}.
Однако ни в неделю, ни в месяц уложиться не удалось. Ежов под разными предлогами уклонялся от посещения НКВД, процесс передачи дел затянулся, и, в результате, когда 29 января 1939 г. приемный акт был, наконец, подписан, в него вошло множество самых разных обвинений в адрес Ежова, которые подручные Берии сумели получить к этому времени от арестованных чекистов.
Сам акт приемки до сих пор не рассекречен, однако некоторое представление о содержащихся в нем претензиях к бывшему руководителю НКВД можно получить из сохранившихся в архиве черновых записей Ежова на эту тему{459} и нескольких опубликованных фрагментов.
Судя по ним, приемный акт представлял собой подборку свидетельств и документов, фиксирующих недостатки в работе НКВД и указывающих на допущенные Ежовым многочисленные ошибки, которые либо граничили с должностными преступлениями, либо таковыми и являлись.
Одним из наиболее часто встречающихся было обвинение в утаивании от ЦК партии (то есть от Сталина) компрометирующих материалов на руководящих работников НКВД. В вину Ежову ставилось также сокрытие информации о так называемых оперативных перегибах на местах и сведений о якобы существовавшей в комендатуре Кремля подпольной группе заговорщиков-террористов, узнав о которой еще в апреле 1938 г. он никаких действий не предпринял, в результате чего «заговорщики» были разоблачены только с приходом Берии.
Почти все подразделения НКВД, по мнению составителей приемного акта, из-за преступной халатности Ежова работали не в полную силу. В Отделе охраны, например, штаты были недоукомплектованы, порядок работы и инструкции не утверждены, допускалось «провокационное ухудшение материального положения сотрудников» в части обеспечения их жильем, обмундированием, зарплатой. В Специальном отделе оказался запутанным учет шифров, отсутствовало необходимое число переводчиков, была сорвана подготовка молодых кадров и т. д.
Но имелись и исключения. Повышенным вниманием окружил Ежов созданную при нем специальную группу под руководством Я. И. Серебрянского, предназначенную для выполнения особо секретных операций за границей — терактов, похищений, диверсий. Такая забота о группе террористов и диверсантов, выполняющих прямые указания наркома, выглядела, по мнению составителей акта, весьма подозрительно.
Самоустранившись от контроля за положением дел в регионах и передоверившись местным чекистам, утверждалось в акте, Ежов в то же время не снабдил их четкими инструкциями, касающимися проведения массовых операций вообще и операций по так называемым национальным контингентам в особенности, что стало причиной многочисленных злоупотреблений.
Высказывались претензии и к практиковавшимся при Ежове методам ведения следствия. В разделе «Об извращениях органами НКВД карательной политики советской власти» отмечалось, что «в ряде случаев протоколы [допросов] фабриковались, составлялись фиктивные показания и давались на подпись арестованным. В погоне за большим количеством «признаний» прибегали к обману арестованных, заявляя им, что показания условны и их нужно подписать для того, чтобы помочь партии и правительству в осуществлении решения о закрытии иностранных консульств и в деле компрометации сотрудников этих консульств»{460}.
Приводились показания бывшего заместителя наркома внутренних дел Украины А. А. Яролянца о том, как по заранее разработанным схемам составлялись несуществующие запасные, параллельные, областные и всякие иные «центры». Рассказывалось, как в Житомирской области по единоличному распоряжению начальника местного УНВД Г. М. Вяткина в 1937–1938 гг. было расстреляно свыше четырех тысяч арестованных, среди которых были беременные женщины и несовершеннолетние дети. В момент расследования этого факта выяснилось, что более чем на две тысячи расстрелянных протоколы членами «тройки» подписаны не были, и на многих расстрелянных не оказалось следственных дел {461}.
В принципе, выдвинутых против Ежова обвинений было уже достаточно для того, чтобы применить к нему любые меры воздействия, вплоть до самых суровых, и это выглядело бы вполне оправданно. Однако поступать так было пока преждевременно. Его исчезновение накануне намеченного на март 1939 года очередного съезда партии могло спровоцировать на съезде нежелательные разговоры среди делегатов, тем более что тема необоснованных репрессий и так уже достаточно активно обсуждалась в партийной среде. После смещения Ежова с поста наркома внутренних дел и ареста большинства его региональных представителей в адрес Сталина поступали многочисленные послания от партийных работников разного уровня, в которых высказывалась озабоченность по поводу применяемых в НКВД методов ведения следствия и ставились под сомнение достигнутые с их помощью результаты. Чтобы пригасить неуместную активность партийцев на местах, Сталин даже вынужден был приоткрыть карты и принять на себя часть ответственности за происходившее. В телеграмме, разосланной им 10 января 1939 г. во все обкомы, крайкомы и ЦК нацкомпартий, а также во все региональные управления НКВД, говорилось:
«ЦК ВКП(б) стало известно, что секретари обкомов-крайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б). При этом было указано, что физическое воздействие допускается как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. Опыт показал, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Правда, впоследствии, на практике, метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими, ибо они превратили его из исключения в правило и стали применять его к случайно арестованным честным людям, за что и понесли должную кару[115]. Но этим нисколько не опорочивается сам метод, поскольку (т. е. «если». — А.П.) он правильно применяется на практике. Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»{462}.
115
Приведенный в качестве примера перечень тех, кто «загадил» методы физического воздействия и «понес должную кару», выглядит довольно странно. Л. М. Заковский действительно был осужден, правда, не за применение методов физического воздействия, а по обвинению в шпионаже и антисоветской троцкистской деятельности. Что касается М. И. Литвина, то его никто ни за что не покарал, так как он, не дожидаясь этого, покончил жизнь самоубийством, а А. И. Успенского при всем желании невозможно было покарать, поскольку в январе 1939 г. он находился еще в бегах и будет пойман только спустя три месяца.