А жизнь тем временем наносила новые удары. Не успел Ежов прийти в себя после измены жены, как стало известно о назначении Л. П. Берии. Только он вышел из десятидневного запоя, которым отметил это событие, как приключилась новая беда, и опять с Евгенией Соломоновной.
Что точно произошло, неизвестно, но секретарь Ежова С. А. Рыжова упоминала позднее, ссылаясь на домработницу Ежовых, что в ЦК ВКП(б) на имя Сталина поступило будто бы заявление о троцкистском прошлом Евгении Соломоновны{449}. Вероятно, именно в связи с этим Сталин вновь поставил перед Ежовым вопрос о разводе и на этот раз, судя по всему, в более категоричной форме. Во всяком случае, Ежов уже вполне серьезно предложил жене развестись, и это предложение привело ее в состояние глубочайшей депрессии. Не имеет смысла жить, сказала она своей подруге Зинаиде Орджоникидзе, если ей политически не доверяют.
В середине сентября 1938 года, в связи с сильным душевным расстройством жены, Ежов отправил ее на лечение в один из крымских санаториев. Спустя некоторое время Евгения Соломоновна прислала ему оттуда письмо-исповедь, в котором подводила итог всей прожитой жизни, а заодно опровергала обвинения, выдвинутые в её адрес.
«Колюшенька, — писала она, — в Москве я была в таком безумном состоянии, что не могла даже поговорить с тобой. А поговорить очень хочется. Хочется подвести итог нашей совместной, и не только совместной, а своей жизни, потому что чувствую, что жизнь моя окончена. Не знаю, хватит ли сил все пережить.
Очень тебя прошу, и не только прошу, а настаиваю, проверить всю мою жизнь, всю меня. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях. Очень это незаслуженно, и так меня подкосило, что чувствую себя живым трупом»{450}.
Далее Евгения Соломоновна напомнила Ежову основные этапы своего жизненного пути, рассказала о встречах с бывшими троцкистами Г. М. Аркусом, Ю. Л. Пятаковым, Л. П. Серебряковым, А. К. Воронским и другими, пояснив, что ничего об их антисоветской деятельности не знала и никаких политических разговоров никогда с ними не вела.
«Я не чувствую себя абсолютно ни в чем виноватой перед страной и партией, — писала она в заключение. — Я честно работала, тратя все силы и энергию на работу. За что же, Коленька, я обречена на такие страдания, которые человеку и придумать трудно… Сильно, очень сильно любя тебя, — потерять тебя и остаться одной, запятнанной, опозоренной, живым трупом. Все время голову сверлит одна мысль: зачем жить? Какую свою вину я должна искупить такими нечеловеческими страданиями… Прошу тебя, умоляю — проверь все. Ведь ты можешь и обязан это сделать. Ради меня, ради Натуси, ради себя самого, наконец. Ведь ты как-то за меня отвечаешь.
Ведь при тебе только я начала сознательно относиться к политической жизни, начала читать, разбираться. Как, какими словами передать тебе всю боль мою, мою обиду? Одиночество беспросветное, мрак кругом. Может ли один человек столько вытерпеть? Оказывается, может, к сожалению. Лучше бы умерла от жесточайших мук физических.
Не пойми меня плохо, родной. Я считаю, что ты поступил бы правильно, если бы сначала проверил меня. Мне бы легче было. Ведь недоверие людей, за которых я жизнь готова отдать, не задумавшись, меня сжигает. А потерять тебя, тебя, которого я выходила во время болезни как маленького, которому отдала все лучшее, что имела, а в результате принесла страдания… А как мне хотелось хоть чем-нибудь сделать тебе хорошее… Если еще живу, то только потому, что не хочу тебе причинять неприятности, хватит с тебя.
Понимаю тебя, не сержусь и люблю так, как никогда не любила, хоть и всегда молилась на тебя за твою скромность, преданность партии и тов. Сталину. Если бы можно было хоть пять минут поговорить с этим дорогим мне до глубины души человеком. Я видела, как чутко он заботился о тебе, я слышала, как нежно он говорил о женщинах. Он поймет меня, я уверена. Он почувствует. Он не может ошибиться в человеке и дать ему потонуть…
Так тяжело, что нет сил писать. Как я одинока и как незаслуженно глубоко несчастна. А дальше что? Страшно подумать. Мечусь по комнатам, хочется кричать, бежать. Куда? К кому? Кто поверит? Ты должен проверить все, молю тебя.
Женя»{451}.
Получив это письмо, Ежов вызвал жену в Москву, решив, видимо, что в том состоянии, в каком она находится, опасно оставлять ее надолго без присмотра. Как рассказывал позже начальник группы охраны Ежова В. Н. Ефимов, по возвращении Евгения Соломоновна попросила его никому не говорить о том, что она находится в Москве, поскольку она очень плохо себя чувствует, и, кроме того, чтобы ей ничего не рассказывали о муже и его проблемах. Но, видимо, какие-то сведения до нее все же доходили, поскольку некоторое время спустя она, по воспоминаниям Ефимова, упрекала его в том, что он не предупредил Ежова о необходимости снятия с работы Б. Я. Гулько и других арестованных к этому времени «заговорщиков» из Отдела охраны.
29 октября 1938 года Ежов поместил жену в расположенный на окраине Москвы санаторий им. Воровского, специализирующийся на лечении заболеваний нервной системы. Как рассказала врачам Евгения Соломоновна, больной она считает себя с лета этого года. Вначале преобладало состояние возбуждения, это продолжалось месяца три. В сентябре потеряла ко всему интерес, появилась гнетущая тоска, целыми днями плакала, возникли проблемы с памятью, стало трудно мыслить и говорить.
В период пребывания в санатории врачам не удалось добиться улучшения состояния ее здоровья. Напротив, болезнь прогрессировала. Появились галлюцинаций, навязчивые идеи, в связи с чем было принято решение, в случае дальнейшего ухудшения, перевести больную в психиатрическую больницу.
19 ноября 1938 года около шести часов вечера лечащий врач зашла к Евгении Соломоновне и обнаружила ее спящей. Это показалось странным, так как в это время она обычно не спала. При попытке разбудить ее, выяснилось, что сделать это невозможно. Зрачки были сужены, вяло реагировали на свет, отсутствовала реакция на укол. Ввиду подозрения на отравление, сделали промывание желудка, и в промывных водах было обнаружено вещество, напоминающее по своим свойствам люминал.
В принципе, врачи выписывали Евгении Соломоновне люминал для улучшения сна, но, естественно, в лечебных дозах. Однако, по свидетельству знакомого Ежова И. Н. Дементьева, примерно за неделю до случившегося З. Ф. Гликина, в связи с жалобами Евгении Соломоновны на бессонницу, привезла ей из дома какое-то сильнодействующее снотворное, по-видимому, это как раз и был люминал.
В течение двух дней врачи боролись за жизнь пациентки, однако их усилия успехом не увенчались, и 21 ноября 1938 года, в 19 часов 55 минут, Евгения Соломоновна, не приходя в сознание, скончалась. Как определило вскрытие, смерть наступила от двустороннего воспаления легких, возникшего в связи с отравлением люминалом.
Глава 37
Петля затягивается
Узнав из газет об освобождении своего шефа от обязанностей наркома внутренних дел, заместитель Ежова по Наркомату водного транспорта З. А. Шашков пришел к выводу, что настала пора действовать. Оставшись после ареста Я. М. Войнштока и Е. Г. Евдокимова единственным заместителем Ежова в НКВТ, он понимал, что очередь может дойти и до него. Хотя на занимаемую им должность Шашков, в отличие от своих арестованных коллег, был назначен еще при старом руководстве Наркомвода, за полтора месяца до прихода сюда Ежова, но все же большую часть времени он проработал на этом посту под началом «главного чекиста страны» и вполне уже мог рассматриваться наверху как его человек. А судя по тому, что происходило вокруг Ежова и с ним самим в последние недели, ничего хорошего от такой близости ждать не приходилось. Аресты ближайших помощников Ежова, а теперь и его смещение с поста наркома внутренних дел ясно показывали, что звездный час «верного соратника Сталина» прошел, и теперь с ним может произойти все что угодно. Необходимо было дистанцироваться от падающего в политическую бездну Ежова, и сделать это следовало как можно скорее.