Еще грачи не шумѣли, поднялъ Трофимъ артель: хотѣлъ добирать хоть временемъ. Солдатъ изругалъ Трофима, оттрепалъ Гаврюшку − зачѣмъ перехватилъ рукомойникъ, а за чаемъ сцѣпился съ приказчикомъ и потребовалъ расчетъ.

− Субботы погодишь, не убѣжитъ отъ тебя казенка.

Добирали конецъ первой стѣны, по низу сада. Добирали съ упорствомъ, выгрызая мотыгами рѣдкiе кирпичи. Солдатъ не вступалъ въ работу, лежалъ подъ кустомъ и курилъ.

− Вашими-то шеями сваи забивать! Гдѣ туго, туда Калуга.

Ему отвѣчалъ упрямый и ровный, сыплющiй стукъ мотыгъ.

− Черти двужильные! Когда васъ выучутъ-то, дураковъ?..

Подводчики принялись разбирать кладки и грузить, а приказчикъ вышвыривалъ и отмѣчалъ засунутыя половинки.

− Ишъ, напхалъ! − крикнулъ онъ покуривавшему солдату. − Чья работа-то?

Содатъ поднялся.

− Чья работа?! Ребята! Не давай кирпичу! мѣрка у него фальшивая!

− Чего, солдатъ, гомозишься… − сказалъ Трофимъ. − Мѣрили, не ребенки.

− Пусть казенной смѣритъ!

− Въ казенку сбѣгаешь за казенной! − подмигнулъ приказчикъ.

Смѣялись въ артели. Знали, что вѣрная мѣрка. Мѣрилъ ее и самъ дошлый Трофимъ, и Мокей, и Цыганъ, накладывая пяди.

− Грѣхъ съ тобой одинъ… − тряхнулъ головой Трофимъ. − Чего народъ мутишь?

− Мнѣ-то ничего, а тебѣ-то чего! Чью руку держишь, безсонный чортъ? Галки не гадили − на работу волокешь!

− Накладай, чего стали!

− Эхъ, вы-ы… слякоть! Стукальщики!..

Солдатъ плюнулъ и пошелъ въ Тавруевку, − не встрѣтится ли Прошка, живой человѣкъ.

Обѣдали. Ходилъ довольный гулъ голосовъ − приказчикъ пошелъ-таки въ городъ къ хозяину: самъ увидалъ, что настоящая работа. И хоть обѣдъ былъ совсѣмъ плохъ, и каша пригорѣла, − стряпалъ Гаврюшка, потому что стряпуха ушла съ мужемъ въ Мѣдниково хоронить ребенка, − только посмѣялись надъ Гаврюшкой и вылили ему на голову остатки щей.

Передъ вечеромъ воротился Михайла. Ребенка принесли обратно.

Мѣдниковскiй сявщенникъ отлучился въ уѣздъ къ роднѣ и обѣщалъ воротиться черезъ денекъ; а дьячокъ потребовалъ полицейскаго свидѣтельства о смерти.

Стряпуха плакалась:

− Чего говоритъ-то непуть… Можетъ, удушили вы его…

Къ ночи навалилась на дворъ тоска. Воротился изъ города приказчикъ и объявилъ, что хозяинъ уѣхалъ на работы по линiи и будетъ на другой день, къ вечеру. А ужъ въ городѣ что дѣлается! Полнымъ-то-полна площадь и совсѣмъ посбивали цѣну.

− Ломай завтра поверху, гдѣ покрѣпчей. А тамъ, что рѣшитъ…

Вернулся съ дачнаго обходу Пистонъ, навеселѣ, принесъ на ужинъ рубца. Сидѣлъ на ящикѣ и почмокивалъ.

Поужинали пригорѣлой кашей и пошли спать. Во дворѣ остались Пистонъ да солдатъ, да стряпуха на порожкѣ сарая. Ребенка поставили въ холодокъ, и она сторожила его на порожкѣ, чуть видная въ черной дырѣ сарая. Сидѣла, какъ каменная, и смотрѣла на бѣлый ящичекъ.

Такой долгiй день былъ сегодня. Ходили по чужимъ дорогамъ, отыскивая Мѣдниково. И долгiя-долгiя были эти жаркiя дороги, пустыя, тяжелыя дороги. Гуськомъ все ходили − Михайла впереди, она сзади. Такъ передъ глазами все ноги, ноги въ пыли. Желтыя мухи съ гуломъ кружились неотступно, присаживались на ящичекъ…

Темно было во дворѣ, черно въ сараѣ, а передъ глазами стряпухи все тянулась жаркая пыльная дорога, ноги Михайлы и нето желтыя, нето красныя жгучки-мухи.

Солдатъ сидѣлъ и бурчалъ. Пѣли соловьи въ саду. Солдатъ ругалъ соловьевъ, жидомора-приказчика, артель, Пистона.

− Расчавкался!.. Ѣсть-то по-людски не можешь…

Ему отвѣчало сочное чавканье.

− Разоришься, что ль, отъ двугривеннаго? По харѣ вижу − есть.

− Есть у пѣтуха нашестъ, да высоко лѣзть. Вотъ завтра опять пойду, нащелкаю рублишко…

− Нащелкаю! Щелкнутъ вотъ… Давай двугривенный!

− Да ты счумѣлъ! − заслонился рукой Пистонъ.

− Дай! Струментъ пропью!

− А мнѣ что − пропивай.

− Чортова плѣшь!

− Посоли да съѣшь.

Торопливо схватилъ бумажку съ рубцомъ и пошелъ въ сарай.

Солдатъ побродилъ по двору, разыскивая мотыги. Поглядѣлъ къ сараямъ и увидалъ стряпуху.

− Тетка Марья, да двугривенничекъ…

Стряпуха не шевельнулась. Онъ тронулъ ее за плечо.

− Чего ты? − всполохнулась она.

− Сердце горитъ… дай двугривенничекъ до суботы…

Она заерзала на порожкѣ и затрясла головой.

− И что ты, что ты… какiя у меня… И у Михайлы нѣтъ ничего… и не проси… какiя у меня…

Подобралась вся и отмахивалась.

− Мало у васъ мретъ, у чертей!

И пошелъ къ кустамъ, гдѣ артель оставляла мотыги. Высокая тѣнь выступила изъ кустовъ и сказала:

− Ты, солдатъ? Поди-ка сюда…

Солдатъ узналъ голосъ Прошки.

Они вышли на дорогу, что вела изъ усадьбы къ плотинѣ, и усѣлись въ лопухахъ, подъ акацiями. Въ сторонѣ Тавруевки маячилъ одинокiй огонекъ, − должно быть, у чайной лавки. Посидѣли молча. Солдатъ, наконецъ, сказалъ:

− Самъ все тебя искалъ. Чего зря сидѣть, пойдемъ куды…

Еще съ первой встречи Прошка приглянулся ему − все живой человѣкъ, не какъ калуцкiе. Въ воскресенье вмѣстѣ гуляли въ чайной и ходили на огороды къ пололкамъ. И теперь появленiе Прошки было какъ разъ кстати.

Хоть Прошка и былъ выпивши, − это солдатъ сразу призналъ по голосу, − но лицо его было сумрачно. При блѣдномъ свѣтѣ зари было видно, какъ Прошка подергиваетъ глазомъ и покусываетъ губы, и солдатъ рѣшилъ, что у Прошки что-то не совсѣмъ ладно. Да и сидѣлъ-то Прошка по особенному, опершись на кулаки и выглядывая исподлобья, точно вотъ-вотъ вскинется и ударитъ.

− Дуньку не видалъ?

− Ко мнѣ не приходила… А чего?

− А къ кому она приходила? Что ты знаешь?

− Ну, ты руку-то не того… я, братъ, и самъ умѣю. Растресся!..

Солдатъ выдернулъ руку.

− Чего дрожишь-то?

− Хозяинъ когда будетъ? − глухо спросилъ Прошка.

− А черти его знаютъ… А тебѣ начто?

Прошка ударилъ кулакомъ въ землю.

− Въ доску положу!

− О-о! А ты, главное дѣло, не стѣсняйся. Разъ я тебѣ прiятель… Ты меня угощалъ, я тебя навсягды угощу…

Солдатъ поглядѣлъ къ Тавруевкѣ − горитъ огонекъ. Помолчали. Тутъ же, за акацiями, перещелкивались соловьи.

− Я его… Рыжаго дьявола… въ доску положу! − повторилъ Прошка и скрипнулъ зубами. − А-а-а…

− Ну что − а-а-а! Ты дѣло говори. Разъ я тебѣ прiятель, дыкъ…

Отъ огородовъ доносило по зорькѣ пѣсню.

− Пойдемъ.

Они спустились къ плотинѣ. И здѣсь, въ заросляхъ лозняка, пѣлъ соловей, раскатывался во весь вольный просторъ. Перешли плотину и выбрались на боковую тропку, къ огородамъ.

Позднее было время, но ночь была свѣтлая, съ двумя встрѣчающимися зорями въ полнеба. Четки были на нихъ изрѣзанныя дали, и сараи огородниковъ стояли на свѣтломъ небѣ, какъ черные короба. Отъ полевого колодца было видно, какъ бѣлыми пятнами сновали пололки у сараевъ, − должно быть, снимали развѣшанныя по плетню рубахи.

− И чего канителится!.. − говорилъ солдатъ, поглядывая на огонекъ. − Дѣло есть, такъ пойдемъ куды въ другое мѣсто…

− Стой тутъ, далеко не отходи…

Перепрыгивая по грядамъ, Прошка пошелъ къ сараямъ. Солдатъ видѣлъ, какъ перебѣгалъ онъ изъ стороны въ сторону, что-то высматривалъ, присаживался между грядъ, останавливался и слушалъ. Услыхали свистъ.

Отозвались огородныя собаки, и тонкiй дѣвичiй голосъ окликнулъ:

− Кого еще? Спать ложимся…

И покатилось по зорькѣ серебряными шариками: Потеряла я коле-ецко-о, По-теряла я лю-бовь…

Хлопнули творила, и стало тихо. Уже никого не было видно у сараевъ.

Не видно было и Прошки на свѣтлой зарѣ.

Солдатъ присѣлъ на гряду. Бѣлыми, съежившимися къ ночи глазками смотрѣла на него сплошная клубника, а онъ сидѣлъ и отъ нечего дѣлать выдергивалъ кустикъ за кустикомъ и швырялъ черезъ голову.

− Чего разсвистались? Эй, кто ты тамъ есь? − услыхалъ солатъ отъ дороги.

Шелъ кто-то, попыхивая огонькомъ. Огонекъ покачивался, и солдатъ догадался, что идетъ это работникъ огородника, и идетъ не иначе какъ изъ Тавруевки, и идетъ выпивши.