…Плевать! На тюрьмѣ отыграюсь… на ломкѣ возьму!

− Э-эй, наддай!..

Крикнулъ и выругался въ лихомъ гонѣ.

Холодкомъ пахнýло съ широкихъ прудовъ, изъ-подъ уснувшихъ на солнцѣ ветелъ. Загремѣло по гнилой плотинѣ глухой дробью − то-по-то… то-по-то…

…Ффу… − передохнулъ Василiй Мартынычъ и рванкомъ осадилъ Пугача на заднiя ноги.

Постукивало въ виски, прiятно кружилась голова, и щекоталъ ноздри подсмоленый прудовой воздухъ.

…У-у-харь ку-пе-ецъ… у-ухарь…

− Эй, выше подберись… ты!

Вытиралъ шею цвѣтнымъ футляромъ и смотрѣлъ, посмѣиваясь. Но не на пруды, уже тронутые по берегамъ желтоватой крупкой, а въ рѣзнувшее по глазамъ сочное пятно.

− А-а, безстыжая! Ножищи-то выстаила… Экъ, подпорки-то!

Задороно выкрикивалъ и смѣялся, тяжело отдуваясь отъ накатившаго удушья.

У края плотины, на берегу, голоногая рослая дѣвка-пололка − по бѣлой узорчатой рубахѣ и красному платку призналъ Василiй Мартынычъ − полоскала кумачевую рубаху; трепала ее въ водѣ, покачивая боками.

Онъ смотрѣлъ на два живыхъ пятна въ солнцѣ, на голыя ноги, и поигрывало въ немъ хмѣльнымъ задоромъ вчерашней ночи.

− Ухи-то развѣсь… ты!

− А?..

Она лѣниво выпрямилась, вытягивая изъ воды красный сочащiйся жгутъ, и смотрѣла, разведя руки и ничего не видя отъ солнца.

− Эка, бочища-то у тебя… слоны! Рожала ужъ, чай?!

И заколыхалася на шарабанчикѣ.

− Ну те-олка!

Оглянулся − нѣтъ никого, и крикнулъ напристойное. И то, что не было никого, только одна пестро одѣтая и голоногая дѣвка, и сказанная имъ непристойность еще больше распалили его.

…Архитектора бы сюда… смотри, на!..

Онъ вспомнилъ вертлявую Фирку, какъ она выплясывала на коврѣ, и какъ онъ отмахнулся вчера отъ искушенiя.

− Эй, платокъ куплю!

− Ну тя, охальникъ!

Она шлепнула по водѣ и принялась полоскать. А Василiй Мартынычъ хотѣлъ, было, слѣзть, сказать словцо-другое, − бывало дѣло! − но опять отмахнулся − не время.

Поглядѣлъ къ усадьбѣ, рванулъ пугача, и раскатился по щебню резиновый ходъ мягкимъ шорохомъ и пошелъ въ гору, все въ гору, мимо старыхъ акацiй, уже выкинувшихъ желтую бахромку.

− А, чо…

Качнулся и чуть-чуть не выкинулся изъ шарабанчика.

Опять на заворотѣ, какъ и въ тотъ разъ, когда ѣздилъ осматривать купленныя у инженеровъ постройки, неслышно выскочила изъ кустовъ долгоногая пѣгая собака и швырнулась къ головѣ Пугача. Только и могъ замѣтить, какъ и въ тотъ разъ, что она страшно худа и подтянута, какъ борзая.

− Шшш… − тревожно зашипѣлъ онъ на метнувшагося Пугача и погналъ аллеей.

Хотѣлъ, было, выхватить револьверъ − ахнуть чорта! − но собака уже отстала: пропала такъ же неслышно, какъ выкинулась. Точно и не было ея.

− Вотъ, подлая… какъ нарочно!

Опять, какъ тогда. Точно сторожила она его съ того времени въ кустахъ на заворотѣ. И какая-то волчья хватка − прямо къ горлу. Чуть-чуть вожжи не выпустилъ!

Мелькнулъ столбъ съ прибитой ржавой доской, на которой уже не разобрать, что Тавруевка это и четыреста душъ. Бѣжали развѣсистыя березы черезъ десятки пней, залитыхъ розовымъ наплывомъ весенней пилки.

− А-а, какъ чиститъ, старый песъ! Все-о тащутъ…

Отъ каждаго розоваго пня било въ Василiя Мартыныча алымъ задоромъ.

− Такъ и надо, подлецамъ!

И бѣлые пни бѣжали, осыпанные, какъ сахаромъ, острымъ смолистымъ затекомъ, − пни порѣзанныхъ елей.

− такъ имъ и надо! Онъ думалъ про инженеровъ.

Изъ-за старыхъ сиреней, тронутыхъ поверху еще нераспустившимся цвѣтомъ, мигнулъ бѣлый уголъ дома. Выбѣжали крывшiяся въ бузинѣ службы, и Пугачъ, въ мягкомъ хрустѣ ломкаго молодого лопуха, вывернулся по широкому пустынному двору и сталъ, роняя съ потемнѣвшей морды хлопья пѣны.

− Писто-онъ!

Гукнуло по пустымъ сараямъ, да изъ сада отозвалась грустнымъ посвистомъ иволга, голосомъ глухихъ мѣстъ.

Василiй Мартынычъ завязалъ вожжи за передокъ и опять окликнулъ. Ни души не было. Пугачъ протяжно вздохнулъ, постригъ ушами и принялся лѣниво жевать лопухъ.

− Приходи и тащи.

Охваченные понизу прошлогоднимъ сѣрымъ бурьяномъ съ пробивающкйся въ немъ молодой крапивкой, стояли по краю двора скучные каменные сараи и службы съ черными дырьями пустыхъ оконъ. Въ чернотѣ ихъ чуялся холодокъ. Глядѣли на пустой дворъ широкими зѣвами, безъ дверей и творилъ.

Дней пять назадъ былъ здѣсь Василiй Мартынычъ, когда покупалъ стройку, вымѣрилъ и высчиталъ все − и каменъ, и дерево − и записалъ. И теперь, когда все было куплено имъ на сломъ, манило еще разъ прикинуть и вывѣрить. Ѣхалъ безъ цѣли, лишь бы встряхнуться послѣ вчерашняго, но теперь показалось чуднымъ, какъ это онъ прiѣхалъ такъ, безъ цѣли.

Онъ вытащилъ затертую тетрадку и принялся вымѣрять шагами, прикидывать на глазъ и свѣрять записи. Всматривался въ обшарпанныя стѣны и изъѣденныя ржавчиной крыши, царапалъ ногтемъ просырѣвшiе кирпичи и соображалъ. Покупка была удачна. Особенно удачна потому, что какъ разъ весь старый кирпичъ пойдетъ на городскую стройку.

− Писто-онъ!.. Вотъ и плати чертямъ…

Позывали въ саду короткимъ посвистомъ зяблики − фити-фити-фью-у…

Черезъ проломъ въ стѣнѣ, отгораживавшей дворъ отъ сада, Василiй Мартынычъ прошелъ въ заросли, за которыми прятался переднiй фасадъ дома. Здѣсь буйно раскинулись кусты жимолости, сирени и бузины, захватывая и укрывая былыя дорожки. Онъ продирался въ зеленомъ полусвѣте, въ потревоженныхъ рояхъ свѣтящейся мошкары, въ паутинной сѣткѣ, ломая и отмахивая цѣпляющiя вѣтки, и, наконецъ, выбрался на травяную площадку. Теперь передъ нимъ былъ весь домъ, пустой и тихiй, съ черными рядами забранныхъ изнутри оконъ, съ невысокимъ балкономъ, съ расплывающимися по штукатуркѣ пятнами сырости.

− Ннда-а… Перетряхнуть есть чего…

Смотрѣлъ и прикидывалъ.

− Чего тутъ прикидывать… гора!

Въ дремотной тишинѣ сада было слышно, какъ сочно похрустываетъ Пугачъ − хруп-хруп…

…Балокъ что выберется… въ пять кирпичей понизу… да что цокольнаго! въ землѣ на два аршина…

…У-у-харь купецъ… ухарь…

Василiй Мартынычъ тревожно оглянулся: въ тихихъ заросляхъ крался шорохъ.

− Цыцъ!..

Изъ зеленой полутѣни остро глядѣли на него два глаза.

− Не смѣй! цыцъ!..

Онъ поднялъ руку и кинулся къ дому, разрывая кусты въ пугающемъ шорохѣ проснувшихся зарослей, а передъ глазами стоялъ злобный, горящiй взглядъ, поднявшiйся ожерелокъ и, точно волчье, косматое и худое тѣло.

Она метнулась къ нѣму, безъ лая, гоня трескомъ кустовъ и настигающимъ храпомъ. Онъ затиснулся за кустъ бузины, у стѣны дома, не попадая въ карманъ, чтобы достать револьверъ, и отмахивался ногой. А она кидалась и рвала зубами мѣшавшiе ей сочные побѣги бузины.

И уже не сознавая ничего отъ страха и отбиваясь ногой, Василiй Мартынычъ ткнулъ револьверъ въ просвѣтъ бузины. Онъ не слышалъ выстрѣла; онъ услыхалъ толкьо короткiй визгъ и по тишинѣ понялъ, что убилъ. Вздрагивали въ шорохѣ длинные листья бузинныхъ побѣговъ.

− Ффу-у… навязалась, подлая!..

Весь взмокшiй, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, выбрался онъ изъ куста. Посмотрѣлъ. Собака лежала на спинѣ, раскорячивъ заднiя ноги, длинныя и сухiя, какъ у борзыхъ, и тяжело ходя розовымъ, съ черными подпалинами, брюхомъ. Булькало и переливалось хрипами, но не видно было уикнувшейся въ листья головы.

…Должно, въ глотку.

Онъ нагнулся и револьверомъ отвелъ листья. У оскаленнаго конца острой морды расплывалось пѣнящееся красное пятно.

− Навязалась, старва…

Онъ потрогалъ носкомъ судорожно двигающуюся, точно отмахивающуюся, заднюю ногу и увидалъ мутный, холодный глазъ. Этотъ глазъ, какъ-будто, глядѣлъ на него, глядѣлъ неподвижно и жутко въ тишинѣ.

Онъ отвернулся и, пугаясь побѣжавшаго шороха кустовъ, пошелъ поскорѣй къ пролому.

Во дворѣ было необычайно ярко послѣ зеленаго полумрака зарослей.

Все было въ солнце. Золотистыми глазками смѣялся, какъ высыпанный на траву, одуванчикъ. Покойно похрустывалъ, подергивая ушами, Пугачъ.