− Сто тыщъ осталось однихъ капиталовъ…
− Ты татарина поищи… − сказалъ солдатъ.
И опять смѣялись, и ухало въ пустыхъ сараяхъ.
− Вотъ съ чего я и пищи какой простой не могу принимать… и кофей люблю… И разговоръ у меня не какъ обыкновенный…
− И плѣшь у тебя господская, какъ колѣнка…
− Что плѣшь! Меня и въ солдатахъ сразу отличили. Прямо въ музыканты, на корнетъ-пистонъ. Я теперь, какъ дачники съѣдутся, пройдусь по дачамъ, − кто что! «Выхожу одинъ я на дорогу скрозь туманъ» или тамъ «Спи, младенецъ распрекрасный», какъ начну на корнетѣ-пистонѣ, живо нащелкало рублишко. Ужъ у меня и баночка, и бабочка обеспечена. Знаютъ, изъ какого я происхожденiя, изъ одежи дарятъ… Шляпы тамъ, брюки… Я что добра продаю! А какъ пришелъ тогда, баринъ хоть и почеркалъ, папаша покойный Лександръ Сергѣича, теперяшняго, вотъ что имѣнье продалъ, а не могъ совсѣмъ устранить. Все я не простой какой! Въ сторожа. «Хочешь безъ жалованья, на всемъ на готовомъ? Сторожи пруды, чтобы рыбу не ловили!»
А разлюбезное дѣло! Сяду на бережку и играю. Дѣло прошлое, а я какъ начну про младенца, она ужъ ту-какъ-тутъ… крадется…
− Кто?
− А баба… либо дѣвчоночка. Я, бывало, ихъ какъ перепелокъ подманю…
− Брешетъ лысый чортъ! − сказалъ солдатъ. − У тебя и морда-то вся скошена…
− Ладно, скошена… Всякой тоже лестно − не простой какой. − Мужики-то? А чего меня лупить! Еще огурчиковъ принесутъ… Какъ ночь − съ бренднемъ. А заводи! Жалко, что ль… Я тутъ, можетъ, сыновъ изъ ихъ имѣю… хи-хи…
− Вотъ ты какой старичишка! − съ сердцемъ сказалъ приказчикъ. − Ничего для тебя нѣтъ… священнаго… ни хозяйскаго интересу, ни…
− А на кой! Старушки стали которыя… ну и… молоденькiя есть… «Сыграй на пистонѣ про младенца!»
− Вотъ какой чортъ! − съ сердцемъ сказалъ приказчикъ. − То-то у тебя сараи выломаны, двери посрывалъ…
− А тебѣ завидки!.. Поди-ка на деревню, поищи… Хозяйскiй антиресъ! А кто домъ сберегъ? Твой вонъ скупилъ, что онъ понимаетъ! Ло-май! А тутъ, въ дому-то, самъ Наполеонъ ночевалъ на слоновой кровати! За сто тыщъ въ музей продали. Дому-то этому какая теперь настоящая цѣна?
− Нашъ за пять тыщъ всю муру скупилъ.
− Вотъ то-то и есть… За пять тыщъ! Да тутъ чего одна стѣна стоила! Ранжарея какая была! Что народу за ей крутилось!..
− Черти гнилые ее склали… − выругался солдатъ.
Время было спать, но никто не трогался, и даже всегда точный Трофимъ потѣснился поближе къ Пистону, а молчаливый Цыганъ сказалъ:
− А-а… клали, значитъ… а-а…
− Кирпичикъ-то больно нескладный… гнилой…
− Будешь гнилой… Клали-то ее какъ?
− А какъ?
− Тутъ такое было! Значитъ, взяли меня въ пятьдесятъ четвертомъ годѣ, а ее − за годъ до этого. Баринъ только жену схоронилъ, поѣхалъ за границу гулять… И привозитъ съ собой тальянку… Какую гармошку! Тальянку, дѣвчонку ихнюю. Такая тощенькая была, стрекозиная такая, черненькая…
Тутъ и началось такое свѣтопредставленiе! Забеременѣла она съ его…
− И-ишь…
− Баринъ такъ и взвился! Прямо какъ надъ мыльнымъ пузырикомъ, надъ ей, не дыхнетъ. Всѣ-то ямки наказалъ заровнять, чтобы ей какъ не споткнуться… очень она такая была… квелая… И все камергинеру объяснялъ: − «Скоро у меня сынъ тальянецъ будетъ, смѣсь крови… что-нибудь особенное. Всѣмъ тогда по три цѣлковыхъ. Денно-нощно чтобъ молились!»
А той-то и несподручно, будто, у насъ… скушно, конечно, въ чужомъ мѣстѣ. Сидитъ это все на балконѣ и смотритъ такъ, промежду себя. А то затискается въ ранжерейку и сидитъ до ночи. Вотъ баринъ и запримѣтилъ это ея удовольствiе и говоритъ: сдѣлаю ей сурпризъ. И сейчасъ приказалъ класть настоящую ранжерею, вотъ это отъ ее стѣна-то, со стеклами… Погналъ на четыре стороны, по семьдесятъ саженъ. Лѣтомъ повелъ, чтобъ къ Сергову дню покончить! Жаръ-паръ! Кирпичъ лепить…
Жгутъ, возятъ. Всѣхъ кирпишниками воздѣлалъ…
− Вотъ они, черти, и налѣпили…
− Да-а… Жаръ! Вывелъ на четыре угла, скрозь всѣ парки. Къ прудамъ, оттуда къ тому углу… Окружилъ весь садъ. Что было! И водкой, и поркой…
Стѣнкой троихъ задавило − выдать по четвертной! Губернаторъ по бумагѣ прiѣзжалъ. Пообѣдалъ, обсмотрѣлъ… Очень, говоритъ, все искусственно.
− А-а-а…
− А тутъ возами… дерева разныя, свѣты… все. Пескомъ засыпали − гуляй. Сто тыщъ! А Лафонсину-то свою напередъ въ вотчину услалъ, къ мамашѣ… мамаша тамъ у него жила. Ну, и привезъ. Всѣхъ поразилъ, наскрозь. И сталъ съ ней подъ ручку гулять кажный день. Снѣгъ пошелъ, а имъ тёпло. Свѣты цвѣтутъ неизбѣжно всѣ. Лимоны, апельсины, тыквы… вездѣ кресла, коечки прилажены. Кое мѣсто погуляютъ − полежатъ… Прямо что-нибудь особенное… Только и тутъ ей не выходитъ. Слабнетъ и все… перхаетъ и нà! И пища-то не ее. У себя-то она, можетъ какое свое ѣла… И докторъ сталъ грозиться. «Надо ей къ себѣ на родину ѣхать неизбѣжно. Попомните мое слово!» А нашъ никакаихъ! Родитъ − поѣду, а то младенчикъ все равно какъ не настоящiй будетъ, не русскаго климату. Ну и дождался. А вотъ. Пошла она разъ въ ранжерею одна да къ ночи… Те-омно по угламъ, а на дворѣ мететъ, на дворѣ-ѣ мететъ − гу-уди-итъ, рветъ… Подъ Рождество было. И вотъ идетъ она промежду свѣтовъ и лимоновъ… и стала къ углу подходить, вотъ что возля пруда…
− А-а…
− И вдругъ, братики мои, и выходитъ къ ей изъ угла черный котъ… Глазищами лоп-лоп… Фуркъ! Такъ она и спрокинулась. Баринъ прибѣгъ − не дыхнетъ. Растиралъ, доктора сюда. Доктора въ физиономiю − хлопъ! Почему не досмотрѣлъ при такомъ жалованьи? А у ей изъ-подъ юбокъ-то ребеночекъ мертвенькiй, черненькiй совсѣмъ… дѣвочка. И пошло! Сейчасъ всѣхъ садовниковъ, восемь человѣкъ, драть! Ужъ ту-утъ было! Кота поймали, при себѣ наказалъ глаза пальцемъ проткнуть и за хвостъ повѣсить. Три дня на шестѣ дохъ. А вотъ какъ выйти въ луга, за пруды, гляди − холмикъ тамъ подъ березами… И такое тамъ мѣсто − всегда вѣтеръ. Шумитъ-шумитъ. Въ тихiй день, комарика не сдунетъ, а тамъ все вѣтеръ. Такъ и звали − у семи вѣтровъ могилка. Младенчика тамъ зарыли и бѣлый камень наложили. Намедни ктой-то уволокъ. А потомъ вскорости и Лафонсина померла…
− Гляди, котъ-то невзаправдашнiй былъ… − сказалъ играющiй робью молодой голосъ.
− Котъ нашъ былъ, дворовый. Садовники для мышей пускали.
Хрустнуло въ кустахъ, къ дому.
− Михайла, ты? − окликнулъ приказчикъ и пошелъ въ темноту.
− Дѣвка, должно, къ ему… − зашепталъ Пистонъ. − Энъ, какъ постегаетъ…
Тихо было на темномъ дворѣ. Уже не маячилъ домъ, и не видно было крылечка.
− Намедни какъ сторожилъ, видалъ… изъ окна отъ его одна лѣзла… − сказалъ Гаврюшка. − А потомъ еще видалъ…
− Много ты видалъ! − строго сказалъ Трофимъ. − Спать время.
Пошли къ дому, и когда стали подходить къ крыльцу, услыхали тонкiй причитающiй вой. Путался онъ съ пощелкиваньемъ соловья изъ сада.
− А, какъ воетъ нехорошо… − покрутилъ головой Трофимъ. − Что ужъ…
Приказчикъ спрашивалъ изъ сада:
− Чего у васъ тутъ не вышло?
Вспомнилъ, должно быть, про стряпуху и остался въ саду. Вошли въ домъ, и вой кончился. Скоро на крыльцо вышелъ съ фонаремъ Михайла и пошелъ къ сараямъ. Окликнулъ Пистона:
− А что, милашъ, ящика-то обѣщалъ?
Пистонъ далъ ящикъ. Михайла поставилъ фонарь на траву и принялся вытесывать топоромъ дощечки. Стесывалъ добѣла и пригонялъ, чуть видя.
Ночь начинала свѣтлѣть − изъ-за сада подымался пополнѣвшiй мѣсяцъ. Изъ бокового окна падала на кусты полоса свѣта. На стеклахъ закрытаго окна, къ саду, двигалась большая черная голова, встряхивалась и падала. Опять подымалась, тряслась, точно жалобилась надъ чѣмъ, и опять падала.
Раннимъ утромъ прiѣхали за кирпичомъ подводы.
День ото дня солдатъ становился безпокойнѣе, а въ это утро поднялся совсѣмъ въ разстройствѣ. Поглядѣлъ на ноги, − всѣ избиты о камни, порѣзаны стекломъ, − неспособно было работать въ опоркахъ. А тутъ еще началось томительное дрожанье внутри, горѣло подъ сердцемъ и наваливалась тоска. Онъ уже перезанималъ у всѣхъ въ артели, и теперь ему никто не вѣрилъ, и чайникъ въ Тавруевкѣ тоже не опускалъ въ долгъ.