Мы все уехали, а Нинка осталась во Вшенорах, и все вышло так, как предрекала мама: нищенская жизнь, грязная дорога на станцию, бесконечная осень, зима в низенькой хибарке, в комнатушке прямо с улицы, ведра с водой, вечно коптящий, ревущий примус… Володя возвращался из города последним поездом, — Нина целыми днями была одна. Как должно было быть скучно ей, так любившей беззаботное веселье, смех, красивые платья. «Я не красавица, но я очень хорошенькая», — любила говорить она, любуясь собой в зеркале. И вот теперь у нее ребенок — как она справится с ним, такая неумеха, такая неприспособленная?..

Дядя Коля уговорил маму отправить нас вместе с тетей Наташей на берег Атлантического океана, в небольшой рыбачий городок Сен-Жиль-сюр-Ви, где снимала дачу Марина Ивановна Цветаева со всем своим семейством. Марина Ивановна нашла нам в этом городишке комнату с кухней. Коленька доказал мне, что на океане и в сентябре стоит жаркая погода, — во Франции начало занятий не первого сентября, а первого октября именно потому, что стоит жара. Начало осени — это и жатва, и сбор овощей, а главное, винограда по всей стране. Многие учащиеся старших классов разъезжаются по виноградникам и неплохо подрабатывают, питаясь во время сбора тем же виноградом, — его можно есть в любом количестве.

Мы, услышав про океан, изо всех сил старались во всем угодить маме и помочь тете Наташе. В первых же числах сентября мы отчалили от перрона Западного вокзала и, проведя ночь в жестком вагоне, ранним утром уже ехали по очень унылой, однообразной равнине, где должна была появиться непостижимо прямая черта горизонта — место слияния земного океана с лазурью воздушного. К сожалению, никакой вожделенной черты мы не увидели. Поезд уже вкатил на дрянной вокзальчик этого городишки. С улицы моря тоже не было видно, но уже чувствовалось близкое его присутствие: во-первых, в щелях тротуара, трещинах стен, повсюду виднелся песок — мелкий, почти белый. Он потрескивал под ногами, скрипел на зубах, старался засыпать чахлую «городскую» растительность — жалкие комочки серой травки и такие же серенькие деревца, почему-то наклоненные в одну сторону: от вечного ветра, дующего с океана, как сообразили мы потом.

Транспорта не было, и мы потащились пешком.

Вот и мост через речку со странным именем Ви, что значит Жизнь. Странно, но интересно, наводит на разные размышления. Речка грязная, мутная, и илистое дно почти обнажено. Видя наше недоумение, провожавший нас подросток — мы захватили его на вокзале, и он был рад заработать несколько су — объяснил, что сейчас в океане отлив и потому в реке мало воды.

«Где именье, а где наводненье!» — подумала я, но тут нашим глазам открылась морская бухта, в ней стояло, вернее, лежало — воды-то почти не было! — несколько рыбачьих лодок, баркасов. Кроме этих лодок из грязи и ила торчал грязный металлолом — остов железной кровати, какой-то котел, дырявая кастрюля, а там виден железный стул, вернее, его три ноги… Прямо свалка какая-то, а не бухта. А от открытого моря нас, видимо, отделяет гряда высоких дюн, замыкающих бухту. И все-таки это бухта, — вот причалы, вот кнехты!

А вот и наша «дача» — просто дом в шеренге других домов, выходящий окнами на «набережную». Мы сваливаем как попало свою поклажу, хватаем купальники и бегом устремляемся по набережной, а потом по песчаной дороге под дюнами. Ноги увязают все в том же мелком, почти белом песке. В дюнах просвет, дорога заворачивает туда, небольшой подъем… и безграничный простор океана вдруг открывается перед нами во всей своей величественной красоте! А ветер, пронесшийся через бескрайние просторы Атлантики, напоенный солеными брызгами ее волн, треплет волосы, обвивает вокруг ног платье, вытесняет из груди застоявшийся воздух, наполняет ее своим чистым дыханием. Он уносит печаль, вселяет в душу легкокрылую надежду на вдруг ставшее возможным счастье…

Папа пишет в последних страницах своего дневника:

«…Море и моя любовь к нему!.. Не то, что „вы любите ли сыр“, а самая настоящая, доподлинная, нежнейшая любовь, многолетний роман с возлюбленной, стремления и томления, печаль и отчаяние, мгновения высокой радости и почти чувственного восторга…

И как для верующего слово „бог“, вероятно, чертится какими-нибудь особенными знаками, так для меня особенно писалось и особенно звучало слово „море“. Одно это слово, даже случайное, наполняло целую страницу и так возвышалось над остальным текстом, как Кельнский собор над остальными домами.

И тут закавыка. Почему я не пишу и не могу писать о море? Хочу — и не могу. Кажется уж, „мастер слова“, и порою я сам полно и сильно ощущаю свою власть. Но для моря — нет у меня ни слов, ни красок, ни способности работать, т. е. кропотливо и настойчиво вытаскивать слова-бирюльки и осторожно строить из них воздушные палаццо. Море я должен охватить одним словом, одним вздохом и звуком. Как легко описать чужую возлюбленную и как невозможно свою!»

Наверное, мы — и Саввка, и я, и Тин — унаследовали от отца эту его любовь к морю. Иначе я не могу объяснить своего состояния, когда после долгой разлуки я снова вижу море. Не могу объяснить, почему моя душа испытывает неизъяснимо-сладостный полет куда-то ввысь, все выше и выше, и я парю, очищенная от земных печалей, а море шумит подо мной и катит свои волны — вечно свободное, вечно прекрасное!

— А, вот вы наконец. Приехали! — услышали мы вдруг близко раздавшийся голос, выведший нас из оцепенения.

Быстро обернувшись, мы увидели Сергея Яковлевича Эфрона. Рядом с ним стояла улыбающаяся Аля. Они вышли, оказывается, из домика, которого мы в своем ажиотаже не заметили. Как могло случиться, что мы пронеслись буквально мимо его крыльца? Мы были так ошарашены, что даже не сразу узнали отца с дочерью. Впрочем, их и немудрено было не узнать. Если прежде они были белокурыми, то сейчас превратились в альбиносов, настолько обесцветило солнце их волосы. Этот белый цвет волос резко контрастировал с сильно загорелым лицом, на котором опять-таки резко выделялись, одинаковые у отца и дочери, большие светло-светло-голубые глаза. Глаза казались белыми на негритянском лице. Узнав их наконец, мы пришли в восторг от их вида. «Что может быть красивее, — восклицал Саввка, — когда под гладкой, бронзовой кожей, политой еще вдобавок морской водой, переливаются мускулы! А какую особенную выразительность приобретают глаза, — они освещают все лицо! А зубы-то! Как вечные снега высочайших гор, освещенные солнцем…»

Пока мы охали и ахали, восхищаясь загаром Эфронов, в дверях домика показалась Марина Ивановна, и мы снова замолкли; всегда смуглая кожа Цветаевой приобрела на море интенсивно бронзовый оттенок, еще более густой, чем у ее блондинистых мужа и дочери. И на этом сухощавом тонком лице до чего же красиво светились ее зеленые, чуть прищуренные глаза!

Все очень дружелюбно встретили нас. Особенно обрадовалась Аля и тотчас же пошла переодеваться в купальник.

Нам очень понравился домик Цветаевых. Во-первых, он стоял на самом краю дюн, чуть ли не на пляже. Что и говорить, идти к морю было недалеко! Во-вторых, ветер с моря уносил весь отвратительный дух гниющей рыбы. В-третьих, домик был очень светел и мил — деревянный, сделанный из гладких, отполированных бревен и досок — точно такие выносит морской прибой на берег, — бог знает, сколько времени носились они по волнам, бог знает, какой корабль потерпел крушение далеко от своей земли… На чистом полу из этих досок, до того истонченных, даже изъеденных соленой водой океана и солнцем, что связующая ткань древесины почти исчезла и явственно стала видна сама структура дерева — концентрические его круги, все сухожилия сучков, зримо проступающих на поверхности, извилины, трещины, — вся многострадальная жизнь дерева представала перед глазами. На этом полу, за створками открытой двери, по углам виднелись миниатюрные барханчики из мельчайшего песка, принесенного ветром. Казалось, весь мир состоял здесь из трех компонентов — солнца, воды и песка — бог мой, сколько песка! Обвеваемый, продуваемый океанским ветром, домик чуточку звенел, как дека дорогой гитары.