Мы много раз входили по широким ступенькам в храм святого Петра, размеры которого поражают воображение: площадь пола настолько велика и пустынна, что напоминает самую площадь, окруженную почему-то стенами, уходящими в непостижимую высь. Нам говорили, что внутри храма могла бы свободно поместиться кремлевская колокольня Ивана Великого и еще много осталось бы места под сводом купола. Страшно идти напрямик через пустое пространство пола, непонятная робость одолевает человека, остро чувствующего свое ничтожество перед лицом молчаливых, замерших в своем отчуждении грандиозных стен. Ближе к алтарю тягостное ощущение пустого пространства несколько разбивает скульптурная композиция, изображающая коленопреклоненного папу перед алтарем.

Однажды мы все — Нина, Саввка, Тин и я — под предводительством мамы решили подняться к куполу, где был выход наружу. Оттуда был виден весь «вечный город» — так говорила мама, которая, конечно, там была раньше с папой.

Темные кривые лестницы с узкими и высокими, вытоптанными ступеньками, бесчисленные повороты и переходы, от которых кружилась голова, наконец кончились, и в узкую дверь забрезжил дневной свет. Мы вышли на узенькую галерею с перильцами. С одной стороны уходила ввысь грандиозная выпуклость купола, с другой предстала нашим ослепленным глазам яркая панорама города. Мама старалась не прикасаться к перилам, не рискуя поглядеть вниз, а все прижималась к стене, хотя вниз смотреть было не так страшно: там еще был кусок крыши храма. Было прекрасно видно вдаль, так что мы различили и семь холмов, на которых лежит Рим, и извилистую мутно-желтую ленту реки Тибра, и отдельные здания и улицы. Вон Капитолий, вон круглая башня Сант-Анджело, вот в своей ненужной громоздкости несуразная белая постройка монумента Витторио Эмануэле. Площадь святого Петра с этой высоты казалась совсем небольшой и кругленькой, посередине спичечкой торчал обелиск, по его бокам над крошечными фонтанчиками неподвижно застыли белые пятна воды. Слева тесно к стене храма примыкало сплетение крыш и выступов Ватиканского дворца — сверху было видно, какую громадную площадь он занимает и как велики его владения вокруг с садами, дворами, хозяйственными постройками.

Мы обошли по галерейке весь купол и увидели, что сзади храма город, собственно говоря, кончался, и за редкими белыми зданиями уже виднелся невысокий зеленый холм, а вдали туманно-серое пространство Кампаньи с синими очертаниями Апениннских гор.

Вернувшись к двери, мы увидели, что в толще купола сделана, оказывается, совсем узенькая лестница, которая вьется спиралевидно вокруг него. Естественно, мы тотчас же туда устремились. Свет падал через зеленоватые непрозрачные стекла купола на выпукло-изогнутую противоположную его стену.

По мере того как мы шли, проход становился все уже, а стены наклоннее. Наконец перед нами предстала маленькая дверца, и мы осторожно ступили в закрытую круговую галерейку, с небольшими оконцами в обеих ее стенах. Окошко открывалось внутрь храма святого Петра, с самой высокой точки купола была видна с птичьего полета внутренность здания. Будто я поднялась на каких-то мощных крыльях под самый купол и гляжу, замерев, вниз в эту головокружительную пустоту. Это был вид внутрь здания, возведенного человеческими руками, здания, ограниченного стенами, и жутко было видеть на сумеречном дне этой пропасти застывшие крошечные фигурки людей, похожих на маковые зернышки, рассыпанные чьей-то огромной рукой по дну большого блюда… Неповторимое, уникальное в своей грандиозности и величии зрелище, равного ему нет во всем мире!

Была еще одна винтовая лесенка, ведшая через короткую башенку-основание в пустотелый металлический шар, на котором воздвигнут гигантский золотой крест собора. В этом шаре могут, как сказано в «Бедекере», поместиться двадцать человек, и Саввка, конечно, полез туда; вернувшись, он объявил, что в шаре была несусветная жара, а смотреть некуда.

Выйдя на площадь, мы долго смотрели на грандиозное здание, на купол, казавшийся отсюда таким соразмерно-воздушным, на совсем незаметное основание шара, который блестящей бусинкой уже в самом небе поддерживал маленький золотой крестик. И подумать только, что в той бусинке помещается двадцать человек!

…Мама с Саввкой все еще не возвращались из Финляндии, Саша Черный с Марьей Ивановной давно уехали от нас, и мы оставались одни с бабушкой Анной Яковлевной и тетей Наташей в довольно-таки опостылевшем доме на виа Роверето. Все так же великолепно раскидывала свои перистые листья наша пальма во дворе, так же душно пахли цветущие олеандры, так же лиловы и ароматны были гроздья глициний на стене сарайчика, но все это стало привычным, обыденным. Мы мечтали о новом путешествии, пусть даже это путешествие должно нас привести в неведомую Чехословакию, которую и на карте-то мы не любили рассматривать. Уж очень уныла и однообразна была эта карта — ни тебе больших озер, ни морских заливов, ни уютно изрезанных островов… И название-то малопривлекательное: Чехия, Моравия и Силезия! Что мы о них знали? Только туманные сведения о том, что раньше эти земли входили в состав Австро-Венгерской империи, а после окончания первой мировой войны в 1918 году отделились и образовали самостоятельное государство Чехословакию. Мама решила переселиться туда под влиянием знакомых. По рассказам, жизнь в этой Чехословакии была налаженной и высококультурной — и, что особенно привлекло маму, там жило много русских эмигрантов, к которым власти хорошо относились. Университеты были полны русской молодежи, попавшей сюда из Константинополя, Болгарии, Югославии и получавшей государственную стипендию, а главное, в столице Чехословакии Праге была открыта русская гимназия с бесплатным обучением.

Мама собиралась ехать из Финляндии прямо в Чехословакию, а мы с помощью бабушки и тети Наташи должны были уложить вещи и ехать туда же, чтобы уже быть там к моменту маминого приезда. Весь план был детально разработан мамой и бабушкой. Мама устроила визы, списалась с некоторыми знакомыми, которые жили в деревне недалеко от Праги с малопривлекательным именем Мокропсы. Рядом с Мокропсами была другая деревня, называвшаяся тоже не особенно красиво — Вшенорами. В этих Вшенорах (Вшивых норах, как мы тотчас их окрестили) была нам уготовлена квартира. Мы должны были поступить в гимназию и жить в пансионе. Мы — это Тин и я. Нина и тетя Наташа будут жить во Вшенорах.

Время переезда из Рима в Чехословакию осталось туманным пятном в моей памяти, так как большую часть его я провела в постели, тяжело заболев малярией. Чтобы как-то сбить температуру, меня заворачивали в мокрые холодные простыни. Когда тетя Наташа вспоминала, какие темные круги были у меня под глазами, она всхлипывала и отворачивалась, и я понимала, что тогда она думала: я умру, как ее бедный мальчик Горик в то далекое, нереальное уже время, когда она была молодая, веселая, в белом платье жила в домике за обрывом, недалеко от нашего большого дома на Черной речке.

Болела я тяжело и очень долго, со странными бредовыми видениями, которые возникали в пылающей от жара голове с такой отчетливостью, настолько реально, что я невольно поражаюсь — моя ли фантазия смогла породить их? Или действительно прав Гойя, утверждая, что «сон разума порождает чудовищ»? «Сон разума»… Нет, то не был сон, так как мой разум, возбужденный, разгоряченный страшным жаром, силой воображения вознесся к той непостижимо высокой грани между жизнью и смертью, откуда видно все — и тщета и суетность всего земного, и величие вечности, и ослепительный свет познания добра и зла.

Выздоровление мое было длительным и тягучим. Дни шли, неестественное лихорадочное возбуждение сменилось апатией, слабость сковала тело. Я безучастно лежала в постели, глядя в потолок, где вместо видений видела лишь давно изученные пятна и трещину, напоминающую течение реки Нила и теперь казавшуюся мне отвратительной. В зеркало мне расхотелось смотреться — щеки впали, живой румянец исчез, глаза потухли. Есть мне давали все те же рисовые и манные каши, политые малиновым сиропом; вкус этого сиропа до сих пор ассоциируется у меня с болезнью и надоевшим лежанием в постели — до чего же он тошнотворно сладок!