— Слушай, Синьор, ты же форменный Кио — знаешь, фокусник такой был до войны, в цирке выступал.

— Как ты говоришь — Кио?

— Ага. Кладет голубя в коробку, а потом из-за пазухи его вытаскивает.

— Ну, из-за пазухой у меня нет. Хотя…

— Ладно, хватит, пошли к Гагаю.

— А Бутыгин?

— Чего Бутыгин! Переживет как-нибудь. Только тихо, чтоб на глаза ему не попадать…

Мы сваливаем инструменты в ящик, отряхиваемся от коричневой пыли и поодиночке выходим через боковую проходную.

Пока мы добрались до гостиницы, уже начало темнеть, стали зажигаться окна. Свет был тусклый, видно, снова садилось напряжение.

— Слушай, Миша, вдруг опять авария, а нас нету?

— Никакой аварии, просто по дороге садится, сечение маловато. Локомобиль не подведет — слышишь, пыхтит как?

До нас долетало неторопливое, но размеренное дыхание нашего паровоза. Мы остановились и несколько мгновений прислушались. Все-таки что-то особое было теперь для нас в этом звуке. Мы его слушали, как, наверное, после войны будут слушать люди хорошую музыку.

Махмуд показал нам окно второго этажа, где с вот был довольно яркий.

— Вон там, — сказал он.

— Ну, давай веди.

Он привел нас к самой двери, но постучать не решился.

— Ладно, — сказал Миша, — я сам.

Он успел только поднять руку, в двери что-то щелкнуло, она приоткрылась, и мы увидели Гагая, который лежал у стены на старом, потрепанном диване. У изголовья горела яркая, необычной формы лампа, а рядом на ободранной деревянной спинке были смонтированы какие-то кнопки.

— Заходите, ребята, заходите, — проговорил он так, будто давно уже ждал нас и знал, что мы вот сейчас придем.

Мы вошли, он нажал кнопку, и дверь снова сама защелкнулась.

— Здорово! — восхитился Миша. — Автоматика.

— А-а, старый пускатель приспособил, — слабо махнул рукой Гагай и отложил в сторону маленькую книжечку, которую держал перед собой. — Скрутил меня, понимаешь, мой давний враг, спондилез проклятый, шевельнуться не могу.

Он лежал на спине пластом, и только голова его моталась, оглядывая нас, и руки он протянул нам, здороваясь.

— А как же вы, позвольте, с питанием и вообще… — удивленно расширил глаза Синьор.

— Это ничего, — сказал Гагай, — приспособился. Хлеб мне тетя Паша приносит, уборщица. Она и сготовит, если надо…

Мы переглянулись, а он коснулся рукой деревянного щита, укрепленного на железной стойке рядом с диваном.

— Сдвиньте это в сторону, так он мешать будет, и садитесь прямо сюда, на диван, не бойтесь. Он хоть и дряхлый, но выдержит. А вы стулья возьмите — вон там два стула.

Мы уселись возле него, и тут только я разглядел, что на щите укреплен кнопками какой-то замысловатый чертеж.

— Газогенератор, — сказал Гагай. — Черчу вот. Неудобно, правда. Лежа ведь все приходится. Но я, видите, что придумал… — Он откинул на спинке дивана какой-то крючок, и получилось нечто вроде проволочного желоба. — Доску поворачиваю сюда, вдеваю ось в этот кронштейн, и теперь вот — пожалуйста!

Доска повисла горизонтально, прямо над ним, так, что, лежа на спине, он мог чертить, приподняв руки.

— Зачем же это так себя мучить? — сказал Миша. — Выздоровите, тогда чертить будете. Зачем это так?

Ну, ты скажешь! — вскинул голову а гай. — Мне только сейчас и думать и чертить — благо тишина и время есть. А потом, когда встану, разве смогу я… Тут же текучка заест, с утра до ночи на комбинате, придешь — ноги подкашиваются. А сделать это нужно — кровь из носу — нужно.

— Что это?

— Газогенератор. Помните, я говорил вам. Хочу заставить дизель работать на хлопковой шелухе.

Мы опять переглянулись. Он второй раз повторил этот бред.

— Шелуха — это есть дерево? — осторожно осведомился Синьор.

— Совершенно верно.

— Но ведь дизель нужно давать жидкое топливо?

— Или газ, — сказал Гагай. — Понимаете, горючий газ. Смесь горючую. А из дерева можно добывать этот газ. При определенном давлении он будет воспламеняться.

— Ах, какой же я бол ван щи к, — стукнул себя по лбу Синьор, — ах как же это все просто!

Он смотрел на Гагая виноватыми и восхищенными глазами.

— Не так уж просто, — вздохнул Гагай. — Надо сделать специальный газогенератор, а он, понимаешь, не вытанцовывается.

— Танцовывает?..

— Не получается.

— А!..

— Может, мы смогли бы чем-то помочь, Юрий Борисович, — говорю я. — Мы с удовольствием, скажите только.

— Обязательно. Вот изготовят последние детали — и собирать будем. Я тогда вас обязательно позову — сам не справлюсь.

— Очень жалко, я не увижу такой дизель, очень жалко, — грустно улыбнулся Синьор.

— Почему же? Вы не верите? — вскинул брови Гагай.

— О нет, что вы. Я очень верю. Просто…

— Он польскую армию идет, — сказал Махмуд. — Завтра идет.

Гагай внимательно посмотрел Синьору в лицо, поправил очки.

— Ну что ж, — сказал он тихо. — Святое дело. Поздравляю вас.

— Спасибо, — опустил голову Синьор. — Я… Я очень полюбил здесь… Полюбил ваши люди… Я хотел бы видеть тот дизель.

— Ну, может, увидишь еще, — Миша похлопал его по плечу. — А чего это он тебе вдруг так понадобился — тот дизель? — вдруг подозрительно спросил он. — Наверно, после войны хочешь на своей фабрике такой поставить, да? Он ведь фабрикант, Юрий Борисович, собственную фабрику имеет, да-да, но смейтесь.

Но все это было так неправдоподобно — какая-то фабрика, мирное время, — что мы все смеемся, и Синьор вместе с нами.

— Да, — говорит он, — я бы, конечно, сделал такое Только есть одна маленькая остановка — от этой фабрики уже, наверно, ничего не осталось…

— Что ж ты после войны будешь делать, Синьор?

— Ах, — говорит он, — если бы в том была сейчас главная забота! Все это еще так далеко… Сейчас надо только одно — бить по фашистам.

— Тебе бить но фашистам, а нам бить по зубилу, — грустно сказал я, — мне это зубило по ночам снится, как закрою глаза, так вижу зубило, и молоток, и паз в кирпиче… А внизу Бутыгин орет: «Ах ты, растуды твою…» и так далее.

Ребята смеются. А Гагай хмурится.

— Вы поменьше слушайте его ругань, — говорит он, — это так, наносы войны… А вот к рукам присматривайтесь, мастер он, в общем, неплохой. Да и человек, мне кажется, он в сущности тоже неплохой.

Тут мы все хором начинаем что-то кричать. Я говорю что-то насчёт моря — дескать, Бутыгин, наверно, служил боцманом и оттого у него такой лексикон, Синьор возражает, что моря Бутыгин в глаза не видел, иначе он был бы другим человеком, а Миша говорит:

— А, дьявол с ним, пускай бы ругался — это ничего на заводе, иначе нельзя, наверно. Только бы человеком он был!

— Погодите! — прерывает нас Гагай. — Вы послушайте лучше.

Он берет с тумбочки маленькую книжку, которую держал в руках, когда мы пришли, листает се, находит там что-то.

— Вот послушайте.

Приедается все.

Лишь тебе не дано примелькаться.

Дни проходят,

И годы проходят

И тысячи, тысячи лет.

В белой рьяности волн,

Прячась

В белую пряность акаций,

Может, ты-то их,

Море,

И сводишь и сводишь на нет.

Ты на куче сетей.

Ты курлычешь,

Как ключ, балагуря,

И как прядь за ушком,

Чуть щекочет струя за кормой.

Ты в гостях у детей.

Но какою неслыханной бурей

Отзываешься ты,

Когда даль тебя кличет домой!

Он читает неторопливо, размеренно, глубоким, вибрирующим голосом, совсем не похожим на его обычный голос, и я впервые в жизни чувствую, какой необъяснимой физической силой могут обладать сложенные особым образом слова — они входят в грудь, как, наверное, входит стальная шпага, я чувствую их леденящую остроту и упругость, и дыхание перехватывает от этого…

… Пресноту парусов

Оттесняет назад

Одинакость

Помешавшихся красок,

И близится ливня стена,