Но когда Гарро вскрыл меня, пересаживая печень, он обнаружил, что организм мой внутри весь поражен метастазами рака. Спасти меня уже было невозможно, хотя месяц-другой я мог еще протянуть. Да, тут было над чем подумать. Я знал, что могу создать себе двойника, но в данном случае помочь он мне, в общем-то, не мог. И все-таки я должен был использовать то, что умел. И тут, сейчас уже не помню в связи с чем, я неожиданно вспомнил О компьютерах. Если бы ты проторчал в университете подольше, то знал бы, какая это замечательная штука. Я вспомнил, как однажды, когда я заказывал какие-то приборы в одной фирме по производству электронно-медицинского оборудования, директор рассказал мне об интересном заказе, ко; торый они получили от некоего Рене Деллэна. Так вот, этот самый Деллэн разработал так называемый психошлем, &помощью которого компьютер мог бы улавливать биотоки, выделяемые как работающим, так и находящимся в покое человеческим мозгом. Нужен был только дешифратор импульсов, чтобы ввести эту информацию мозга в компьютер. Фирма взялась изготовить и его».

Тогда этот прибор не заинтересовал дядю. Но потом, когда он узнал, что жить ему осталось всего ничего, он вспомнил об этом изобретении. Дядя понял, что с помощью такого шлема и дешифратора он сможет ввести в компьютер не только находящуюся в мозгу информацию, но и свое самосознание.

«Так вот, вспомнив все это, — продолжал дядя свой рассказ, — я решил объединить эти приборы. Я знал, что могу создать себе двойника с совершенно нетронутым, чистым мозгом, потом передать в компьютер всю свою мозговую информацию и самосознание, а компьютер вложит все это в мозг моего двойника. И он ничем не будет отличаться от меня, разве только возрастом. Так это даже хорошо. Мысли будут мои, то есть он будет мною. Короче, это буду я, в другой, более молодой оболочке, не подверженной недугам.

Сложность заключалась в одном. Нас не могло быть двое. Я знал свой характер и понимал, что сам не допущу существования меня второго и сделаю все, чтобы остаться одному. Но беда в том. что я, второй, буду мыслить так же и, значит, конфликт неминуем. Меня, старого, должен был

104

кто-нибудь убить, как только передача интеллекта и самосознания закончится.

Двойника я вырастил довольно быстро. За это время удалось достать компьютер, и мне сделали два специальных шлема, ведь передача должна была состояться сразу в двух направлениях — от меня, старого, в компьютер и от компьютера в меня, нового. Когда все это было готово, я отправил тебя в Ниццу, а тут еще вовремя сын вызвал кухарку и дворника.

Как только мы остались вдвоем с горничной, я популярно рассказал ей все и, вручив пистолет, приказал ей выстрелить в меня, старого, как только на шлеме зажжется лампочка, показывающая, что из мозга взято уже все, что только в нем было. Она сначала отказывалась, но я долго уговаривал ее, и она поддалась. Да иначе и быть не могло, ведь она любила меня и готова была выполнить все, что я прикажу. Ну и... вернувшись из Ниццы, ты увидел меня помолодевшим и здоровым...»

«А что же было дальше с горничной? Ты ее. уволил?» — зачем-то спросил я, уже догадываясь, как мой миленький дяденька Реймон поступил с ней.

«Нет, — ответил он совершенно спокойно. — Когда я снял шлем, она сидела на полу и рыдала. Пистолет валялся рядом. Я поднял его и выстрелил... Она могла проболтаться.

Но я, как ты, наверное, понимаешь, вызвал тебя не для того,, чтобы покаяться в грехах. Дело в том, что в моих расчетах произошла досадная ошибка. У меня опять рак. Не знаю точно, возможно, мой организм генетически предрасположен к нему или же это просто совпадение, но это так. И, значит, я вынужден проделать все в самого начала. А поможешь мне в этом ты».

Я был настолько поражен всем услышанным, что даже не стал возражать. Мы поднялись на третий этаж, и он открыл дверь. В полумраке, который царил там, я разглядел огромные столы, заставленные многообразными колбами, мензурками неимоверных форм и размеров и большим количеством приборов, совершенно непонятных мне. Мы прошли в следующую комнату. Там стояли два одинаковых дивана, стулья, стол и компьютер в углу. На столе, возвышались два шлема, очень похожие на те, которыми женщины в парикмахерских пользуются для сушки волос. На одном из диванов кто-то лежал.

«Взгляни-ка на меня, нового, — сказал мне дядя таким спокойным голосом, как будто он и не рассказывал только что обо всех мерзостях, которые совершал. Он повернул выключатель. — Вот видишь, он совершенно такой же, каким был я, когда ты вернулся из Ниццы. Сейчас он спит. Так и должно быть. В таком состоянии он лучше все воспринимает. Минут через пятнадцать после тою, как все за* кончится, он проснется. Ты понял, что должен делать? Как только на моем шлеме зажжется вот эта лампочка, — он указал на маленькую лампочку рядом с проводами, соединявшими шлем с металлическим ящиком, — ты застрелишь

105

меня, старого. Да! — спохватился дядя. .- - Ты умеешь стрелять?»

Я сказал, что умею. Тогда он встал, надел шлем на спящего, потом зачем-то улыбнулся мне и, надев второй шлем, лег на соседний диван. Мне было не по себе. Дерна пистолет в правой руке, я спустился в дядин кабинет, налил в стакан джина, выпил. В голове теснились различные мысли. Я был в ужасе от того, что услышал, но не знал, что могу предпринять, хотя прекрасно понимал, что делать что-то нужно. Нельзя же допускать, чтобы мой дорогой дядюшка Реймон и дальше продолжал творить все это.

Неожиданно мелькнула мысль, а не собирается ли он и со мной поступить так же, как с той -горничной? Уж не по этой ли причине он приказал мне приехать на машине? Кто меня видел? Да никто. Прилети я самолетом...

Все, что произошло дальше, я помню смутно. Я был как во сне. Когда я поднялся в лабораторию, лампочка на шлеме еще не зажглась. И все же я выстрелил... Два раза... Ни тот, ни другой не успели даже охнуть. Потом я сбежал на первый этаж, рванулся было к двери, но... вернулся и щелкнул зажигалкой...

И не думайте, что я жалею об этом. Когда я вспоминаю все, что увидел в лаборатории, и то, что рассказал дядя в последнюю ночь, то понимаю, что не мог поступить иначе. Любое зло должно быть наказано.

Анри Лаперо замолчал. Глаза его горели, и Тексье видел, что племянник действительно не жалеет о том, что совершил.

Ал. АЗАРОВ

ОСТРОВИТЯНИН

По ее сть

14

Человека можно запугивать до известного предела. После чего наступают апатия и безразличие. Я перешел рубеж страха, и теперь мне все равно. Угрозы Петкова попросту не доходят до меня; я пропускаю их мимо ушей и всматриваюсь в темное пятнышко на стене — след от выпавшего гвоздя. Когда оно исчезнет, все на какое-то время кончится. Так уже было — три или четыре раза, — и всегда исчезновение следа предшествовало потере сознания. — Воды, Бисер!.. Живо!

Окончание. Начало в предыдущем выпуске.

107

Ледяные струйки льются мне на голову, попадают за шиворот. Рубашка давно уже мокра и липнет к телу. Я перевожу взгляд с пятна на свои колени, низ живота; красные полосы и потеки на белом полотне бледнеют, смываемые водой, и розовые капли ползут по коже.

— Багрянов, — раздельно произносит Петков. — Прекрати

те упрямиться. Вы слышите меня, Багрянов?

Я слышу, но не хочу говорить. Петков сидит на перевернутом стуле — подбородок на спинке — и, не мигая, смотрит поверх моего плеча. Я точно знаю, что за моей спиной нет ничего интересного и значительного: там Марко и Бисер, они возятся с удавкой. В последний раз петля из сыромятной кожи, опоясавшая голову и закрученная до предела, едва не раздавила мне височные кости, и пятнышко исчезло надолго, возможно, на целый час.