Сосредоточился, бросок готовясь сделать.

Затихло воронье от предвкушенья —

Им все равно, кем смогут отобедать.

Бросок, переворот, и лапы кверху.

Звериный вой вершинами гуляет.

Орел с волчицей вышли на поверку,

Где окрик камнепад срывает.

Нет в крыльях проку – кубарем катаясь,

Орел не прочь закончить поединок!

Волчица, кровью камни окропляя,

Укрылась здесь не для своих поминок.

Окончен бой. Орел хрипит, стихая,

Дрожит волчица, рваная по боку.

Похоже, что ушла беда лихая!

Живем еще, не вижу в смерти проку!

«Ну что ж, если Хозяйка хочет играть – поиграем! – подбодрил себя он, в который раз вдохновленный стихами погибшего друга. – Поиграем, но по новым правилам. По моим».

И палачу, и мудрецу полезна пища грубых зерен

Настоящее время.

– Феликс Сергеевич, вот ваше новое жилье, – Глеб указал на фанерный короб и, не прощаясь, ушел в темноту.

«Парадокс, – ухмыльнулся вчерашний бизнесмен, разговаривая сам с собой. – Я, человек, поставлявший в Россию сигарет на миллионы долларов, курю какой-то «Памир» и к тому же прячу «бычки» по карманам».

   

Глеб взял ее на руки и, укрыв одеялом, унес в морозную пустоту.

И именно в этот момент его окликнули:

– Мужик, курить не найдется?

Феликс достал пачку и протянул мужику. Тот взял сигаретку и прикурил.

– Соседями будем. Ну, пока!

– Пока.

Зайдя в лачугу, Феликс распалил небольшой костер из заготовленных дров. Попив воды, залез в спальник, завязал ушанку под подбородком и постарался скорее заснуть, пока тепло не ушло. На него нахлынули воспоминания…

Постоянно вычеркивая из памяти плохое, вряд ли оценишь хорошее

«Это был ужин в одном из ресторанов Москвы. Как только я положил себе в тарелку мясную закуску, официант наполнил бокал красным вином из винограда, собранного в горных районах Чили. Напиток заиграл темным рубином в широком бокале. Взяв бокал за тонкую ножку, поднес его сначала к носу, а лишь потом сделал первый глоток. Вино, подобно прохладной волне прибоя, бьющейся о подножье гор и проскальзывающей в гроты, освежило рот. Но уже через мгновение напиток подарил мне ощущение знойного полудня, яркого и обжигающего. Послевкусие терпкое, слегка вяжущее, как поцелуй на закате.

Беру маленький кусочек твердого сыра, зажмурив глаза, кладу его на язык, и передо мною разворачивается другая картина. Хлев, наполненный запахом сена, навоза и звуками, издаваемыми скотом, к которым присоединяется журчание тоненьких струек парного молока. Неосторожно пророненные капли молока упали на только что скошенное сено. Вечерний покос. Поцелуй под небольшим стожком, сочный и тягучий, как сливки. Картины сменяют одна другую…

Официант подает спинку лангуста. Расслаиваю кусочек, и нежные меланжевые нити, белое с терракотой, пахнущие то ли домашним цыпленком, приготовленным на бульоне, то ли молочной телятиной, тают во рту. В узком высоком бокале мускатель венгерских долин прозрачен и чист, как бриллиант желтой воды, он играет в точечном свете фонарей, а запах дурманит сознание, рисуя картины зажигательного танца.

Развеваются ленты в косах красавиц, фигурами похожих на перевернутый бокал. Такой же, как в моей руке. А музыка манит, кружит, как кузнечные меха, разжигая огонь страсти в молодом теле. Фейерверком искр брызжут угли и превращают вас в тореро, бросающегося в поединок страсти и разума. Нет сил продолжать, снести невыносимое. Угли трещат, искры стегают меня, как кнутом, по обнаженному телу. Оно воспалилось и кровоточит каждой клеточкой. Боже! За что, за что такая немилость?!

Я люблю и любил только тебя. Почему «убирайся»? Что значит «на коврик у кровати»? Кто звонит в колокола на рассвете?! Сейчас лопнут виски. С каждым вздохом усиливается ощущение невесомости в желудке.

– Брат, брат, ты где?

Не раскрывая глаз, на ощупь, ударяясь о косяки дверей, продвигаю тело в сторону брата. Распахиваю дверь. Вот он, незабываемый запах брата. Опускаюсь на колени и мордой брату в ухо.

– Брат, ну почему так плохо? – вместо речи какой-то животный, скорее утробный рык.

Брат молчит, он всегда молчит. А зачем ему сейчас что-либо говорить?

Жена, которую еле различаю через неподъемные веки, мне что-то нежно шепчет. Ничего не понимаю от непрерывной боли внутри пропитых мозгов. В ярости, вызванной неуважением ко мне и моему состоянию, набрасываюсь на нее с бранью. Наташа плачет. Вызываю машину, принимаю душ, привожу себя в порядок, захожу в спальню и прошу прощения у жены. Не дождавшись ответа, уезжаю на работу…»

В реальность его возвратило какое-то шуршание. Феликс открыл глаза. Через дыру в потолке пробивался свет луны. В косом луче, словно в прожекторе софита, как звезда на подиуме, на его груди восседала огромная крыса и смотрела прямо в глаза. Ему показалось, что животное примеривалось, с чего начать трапезу. Похрустеть хрящами человеческого носа или полакомиться корочкой на обветренных и потрескавшихся губах, а глаза оставить на десерт и запить ужин, высасывая солоноватую жидкость? Крыса видела, что человек проснулся, но этот факт на нее не произвел никакого впечатления. Наверное, он был не первым в ее рационе. К тому же крыса знала: здесь ее территория и здесь она королева.

Сказать, что Феликс испугался, значит, не сказать ничего. Он завопил, отбрасывая крысу с груди, и поторопился вылезти из спальника. В костре еще остались дымящиеся угли. Феликс подбросил туда дров и отошел к стене, ожидая, когда разгорится костер. Первые языки пламени высветили картину, повергнувшую хозяина лачуги в панический ужас. Он увидел глаза! Много глаз!.. На него смотрело не меньше дюжины крыс. Кто-то из них уже добрался до его еды. Феликс выхватил из разгоревшегося костра головешку и ударил ею по ближайшей крысе. Увидев движущийся в ее сторону огонь, крыса издала дикий визг и увернулась от удара. Но огонь таки коснулся ее шерсти. Шерсть вспыхнула, и крыса, превратившись в горящий факел, нырнула в нору у стены. Большинство шмыгнуло за ней, но несколько забралось в спальник.

Феликс стал выгонять крыс из спальника. Одна из них прыгнула ему на ногу и, цепляясь за одежду, в одно мгновение оказалась на спине. Феликс уронил головешку и стал стряхивать крысу, наклоняясь из стороны в сторону. Но мерзкая тварь не собиралась сдаваться. Ловко бегая по нему, как белка по дереву, крыса издавала жуткие звуки, словно доказывая, что это она хозяйка на свалке, а люди рано или поздно превратятся в ее корм.

Феликсу чудом удалось схватить животное за хвост. Вначале ему показалось, что крыса беспомощно повисла, растопырив лапы, как белка летяга. Но в это время другая, взлетев из ниоткуда, уцепилась лапами в рукав ватника. В мгновение ока она засунула свою узкую мордочку в рукавицу и резанула Феликса по запястью острыми, как лезвие опасной бритвы, зубами. От боли и ужаса он взревел. А в это время еще одна крыса поднималась по груди к его голове. Вопя и яростно махая руками, он выскочил вон из лачуги. Крыс на нем не было.

Битва закончилась в его пользу. Ужас постепенно затих, но появилась жуткая боль. Феликс вернулся в свое жилище и огляделся. Крысы сбежали, забрав с собой кусок сала. Хлеб и колбаса были погрызены. Дыша, как загнанная лошадь, Феликс собрал и положил за пазуху остатки еды, чтобы на худой конец, перекипятив, сварить питательную жижу. Сна как не бывало. Он устроился на корпусе от телевизора, поджав ноги и не выпуская из рук палку. Рука опухла и уже пульсировала значительно выше запястья.

Под утро человек понял, что войну пищевой цепочки проиграл, даже не вступив в нее. Еда его была съедена или испорчена животными. Жилье отнюдь не дом-крепость, а последняя крыса занесла в рану заразу, и током крови она уже разносится по всему телу. Температура поднималась, а лекарств нет и, судя по всему, не будет.