И встретить меня ты придешь

К вокзальной распахнутой двери...

— Через часок будем грузиться, — сказал Махоркин, когда песня смолкла. — Так что людей никуда не отпускай.

— Немцев, что ль, догонять?

— Пока нет. Выводят на отдых. И па пополнение. Здесь же, в Вене. Район Шенбрунна.

Из политотдела корпуса в штаб батальона (он располагался теперь с комфортом в большом зале бывшего казино и прилегающих к нему комнатах) капитан Краснов вернулся, когда уже стемнело. Связные и телефонисты, солдаты взвода управления и водители машин вповалку спали на полу.

— Где комбат? — спросил замполит у Лазарева, который с солдатом-радистом возился за столом около трофейного радиоприемника.

— Ушел после обеда и пока не возвращался.

— Куда ушел?

— Ничего не сказал.

— Один?

— Один.

«Может, в бригаду пошел. Но почему так долго? »

Краснов решил позвонить в штаб бригады, но потом раздумал. Придет. Сидя за столом у самой лампы, перечитал все газеты, прислушивался, поглядывал на широко распахнутую входную дверь, светлевшую в глубине длинного темного коридора. «Пойти поискать? А куда? И нужно ли искать? Наверно, он действительно любил эту маленькую, погибшую вчера на рассвете девочку. Что ж, пусть побродит один, словами ему сейчас вряд ли поможешь».

Сложив газеты стопкой, Краснов поднялся.

— Буду спать, — сказал он Лазареву. — Устал.

Солдат из взвода управления постелил ему на полу тонкий полосатый тюфяк, накрыл его пестрой плащ-палаткой, сбегал в машину за одеялом.

Разбудил замполита унылый глухой шум. За окном, закрытым снаружи ребристой ставней-жалюзи, струились потоки воды, хлюпали по каменным плитам тротуара, звенели в водосточной трубе.

— Дождик, что ль? — спросил Краснов у дежурного телефониста.

— Дождичек, товарищ гвардии капитан. Уже часа четыре шпарит.

— Комбат пришел?

— Пришел. У себя, — телефонист глазами показал на незаметную, плотно прикрытую дверь в противоположном конце, за разбитой стеклянной стойкой.

Натянув сапоги, замполит встал, прикурил у телефониста от лампы и пошел через зал, обходя тонконогие прямоугольные столики. Без стука, слегка надавив плечом, открыл дверь.

Талащенко сидел на диване у стены и словно спал. Глаза закрыты, руки опущены вдоль тела. Лицо небритое, со впалыми щеками, под глазами сине-черные круги усталости. Окно комнатушки затянуто темно-серым потертым одеялом. На столе — коптящая лампа из стреляной гильзы, две фляжки, консервные банки, котелок, полбуханки черного хлеба.

Услышав, что кто-то вошел, Талащенко тяжело поднял веки, равнодушно взглянул на Краснова:

— А! Ты... Садись. — Командир батальона сел прямее, расчесал руками спутавшиеся волосы и опять посмотрел на замполита усталым равнодушным взглядом. — Выпьем?

— Напрасно ты, Гриша, — сказал Краснов, садясь напротив в кресло.

Талащенко не ответил, потянулся к лежавшей ближе фляжке, взболтнул ее, налил по половине в два тонких стакана. Потом дрожащими руками взял котелок, расплескивая воду на стол, долил стаканы почти доверху. Протянул один Краснову.

— Бери. Прошу. — Он тяжело усмехнулся. — Знаю, непьющий. Но прошу. Только один стакан. В память... о Кате, о Катерине Васильевне... Пусть... земля пухом!..

Краснову не хотелось обижать его. Он выпил разведенный спирт почти до конца, понюхал ломоть хлеба, подцепил ложкой из тарелки кусок мяса.

— Все потерял, — сказал Талащенко, закуривая. — Все война отняла. Жену отняла. Дочку отняла. Столько друзей отняла. И вот — Катю... Почему? Почему столько сразу на одного?

— Этого, Гриша, никто не объяснит, — вздохнул Краснов.

За окном все еще шелестел дождь. Потом он затих. Послышался шум машины, топот сапог, голоса. А они оба сидели молча, не глядя друг на друга, курили сигарету за сигаретой.

Краснову показалось, что Талащенко так и уснул, подперев руками лохматую горькую голову. Он хотел было положить комбата на диван, встал, взял его под мышки.

— Отставить! — Талащенко тяжело поднялся над столом, огляделся, пошатнувшись, шагнул к окну, сорвал одеяло, которым оно было занавешено, дернул на себя створки двойной, с уцелевшими стеклами рамы.

Затхлую маленькую комнату медленно заливал освеженный весенним апрельским дождем воздух. Далеко на севере погромыхивало. Войска Третьего Украинского уходили за Вену — к Тулльну, Клостернойбургу, Сент-Пельтену. Туда же нехотя ползли клубившиеся всю ночь над городом тучи. Они тяжко чернели теперь в северо-западной части неба. Не видимое за городскими зданиями, на том берегу Дуная, за Пратером и Кайзермюленом вставало солнце.

Мимо окна, козырнув комбату и замполиту, прошел автоматчик в плащ-палатке, в помятой пилотке с тусклой полевой звездочкой, в истоптанных кирзовых сапогах.

«А ведь эти сапоги наверняка запишут в историю», — вдруг подумал Краснов.

Автоматчик прошел обратно, и замполит перехватил его усталый, но веселый взгляд.

— Как, солдат, идет служба?

— Идет, товарищ гвардии капитан! Как положено.

Неподалеку в зеленеющих деревьях Шенбруннского парка сразу и бестолково вспыхнул, разлился вширь птичий щебет. Розовым и золотым стало на востоке небо, и четче рисовались сейчас на нем шпили соборов, купола дворцов, силуэты многоэтажных зданий, безмолвные, недымящие трубы заводов в Альтмансдорфе и за молчаливой громадой Арсенала...

... Миновали Первомайские праздники, пал Берлин, война шла к концу.

Вечером седьмого мая Рафаэль и Ленька Бухалов, ходившие по приказанию Авдошина к старшине Никандрову за ветошью и ружейным маслом, вернулись во взвод сами не свои — какие-то обескураженные, но счастливые.

— Капут, гвардия! — заорал прямо с порога Бухалов, сорвал с головы пилотку и закружился по скрипучему паркету. — Победа, товарищ гвардии младший лейтенант! Конец! Конец! Конец! Победа!

— Победа! Победа! — подхватил Рафаэль, подпрыгивая и озираясь вокруг своими сияющими желто-золотыми глазами.

Авдошин, лежавший на койке, медленно повернул голову, по очереди посмотрел на каждого из них: «Выпили, что ль, где? Вроде непохоже... »

— Без шума, без шума! — строго сказал он. — Докладывайте по порядку. И без фантазий! У нас тут вот приемник целый день включен, два раза аккумулятор бегали заряжать — все Москву слушаем. Никаких экстренных сообщений не было.

— Австрийцы говорят! Австрийцы! — загорячился Рафаэль. — Говорят, будто англичане по радио передавали.

— Это точно, товарищ гвардии младший лейтенант, — солидно подтвердил уже остывший Бухалов. — Говорят, что в каком-то Римсе или Реймсе капитуляция подписана...

Авдошин поднялся с койки, взъерошил волосы, усмехнулся:

— Эх вы, стратеги-политики! Австрийцы! Англичане! Тоже мне Информбюро! Я только нашей Москве верю! Понятно?

Весь взвод просидел у трофейного немецкого радиоприемника до двенадцати ночи. Передали сводку Совинформбюро, последние известия, отзвучал бой кремлевских часов и гимн... Презрительно взглянув на Бухалова и Рафаэля, присмиревших, уставившихся в пол, Авдошин скомандовал «Отбой! » — лег, но уснуть не мог долго. Всё думал. О том, что войне, действительно, скоро конец. О том, какая наступит мирная жизнь. О жене Варваре и о дочке Танечке. Попробовал представить себе свое возвращение домой, вздумал было прикинуть, сколько же все-таки километров протопал он по родной и чужой земле за эти годы. Но сбился, махнул рукой — ни на каких счетах не подсчитаешь! А вот места, где довелось воевать, запомнились, силой из памяти не вышибешь! Ельня, перекресток шоссе южнее Мценска, потом, в сорок втором — Брянский фронт, разъезд под названием Тербуны и деревня Борки. А потом их стрелковую дивизию развернули в мехкорпус и перебросили под Сталинград. Донские степи, казачьи станицы, станция Лихая, Сватово. Осенью сорок третьего — Донбасс, Запорожье, Кировоград... Румыния, Венгрия, Австрия... Ничего себе маршрутик! В одну линию вытяни, и получится, что кругом всю землю обошел. Далека, далека фронтовая солдатская дорожка до дому! Но теперь скоро все! Не сегодня-завтра конец! И разъедутся победители по своим городам и весям! Он со Степой Никандровым в родную Ивановку, Ленька Бухалов — в Воронеж, опять к парикмахерскому делу. Быков, конечно, в консерваторию поедет, в Москву. И Рафаэль небось тоже в Москву, на поэта учиться, — говорил, что там для этого какой-то специальный институт есть. А комбат, замполит, лейтенант Махоркин, по всему, еще будут служить, у них военная жилка есть! Служба в армии и в мирное время — почетное и важное дело!.. И не вернутся многие, никогда не вернутся. Бельский но вернется, Волобуев, Улыбочка, Варфоломей, Отар Гелашвили, Садыков, Коробкин, сестрица эта, которую в батальон прислали, — Катя, кажись... Вот она, война-то! Великий праздник — победа, но и великие жертвы за нее положены!..