— Не знаю, Гоги, способен ли ты спокойно меня выслушать.

— Конечно, способен. Как же иначе?

— Тогда слушай. Дело не в возрасте, а в скоропалительности и неожиданности. Для влюбленных это пустяк, а для родителей вопрос серьезный. Ты должен дать мне слово, что если Варвара Вахтанговна присоединится к мнению Ольги Соломоновны, то ты согласишься подождать год.

— Лишь бы мама согласилась, а там будет видно! — воскликнул Гоги.

— Не «будет видно», а уже видно, что ты — настоящая лиса!

— Пусть я буду лисой, — засмеялся Гоги, обнимая Смагина, — но вы в свою очередь должны мне дать слово, что никому не скажете, что я лиса.

За разговорами они не заметили, как прошли знаменитый мост возле крепости и шли теперь по дороге, проложенной среди девственного леса, по направлению к соседнему селению.

— Как же это я, — засуетился Гоги, — ничего вам не показал, ничего не объяснил… Вернемтесь, я вам все по порядку расскажу.

Смагин улыбнулся.

— Знаешь что, Гоги, ты возвращайся домой. Мзия, должно быть, соскучилась без тебя, а я уж как–нибудь сам разберусь в здешних достопримечательностях.

— Как же вы один разберетесь во всем? Вы здесь первый раз, а я уже целый месяц.

— То, чего я не пойму, ты мне объяснишь потом.

— Ну хорошо. Лису не обманешь. Я вижу, что вы хотите побродить в одиночестве, но найдете ли вы наш дом?

— Вон его крыша, я вижу отсюда.

— Только не вздумайте углубляться в лес.

— Там что, тигры?

— Нет, тиграми будем мы с Мзией, если вы не вернетесь домой через полчаса, — засмеялся Гоги и, махнув ему рукой, побежал к дому.

Смагин оглянулся и только сейчас почувствовал ту глубокую тишину, в которой находился. Деревья провожали его тихим шелестом ветвей. То здесь, то там на дорогу как бы наступали переплетавшиеся друг с другом их корни, напоминавшие гигантских змей.

Он дошел до старинного деревянного моста, по которому только что проходил с Гоги, и остановился.

Внизу неслись быстрые волны. Супсы. По левую сторону, у отлогих берегов, вода казалась серебристой, почти прозрачной. С правой стороны цвет ее приобретал оттенки изумруда. Здесь крутые берега вздымались вверх и были покрыты густым девственным лесом. В некоторых местах, напоминая балконы, выделялись острые, обросшие зеленоватым мхом скалы.

Недалеко за мостом река делала крутой изгиб, исчезая в лесистых горах, и напоминала небольшое продолговатое озеро.

Смагин медленно прошел мост и вышел на дорогу, загибавшуюся налево как бы для того, чтобы путник, пройдя шагов двести, мог любоваться общим видом моста и возвышавшейся над ним полуразвалившейся крепости, в древние времена верно служившей Грузии. И снова он вдруг почувствовал, что видит не в первый раз именно этот мост и эту крепость. Должно быть на них была похожа одна из картин, запомнившихся с детства.

Казалось, самый гениальный художник не мог придумать такой гармонии красок, форм и очертаний. Здесь было предельно естественное чувство меры, которое не могло не пленять даже самих неискушенных в искусстве людей, ибо в душе каждого человека заложена магическая тяга к прекрасному, и чем глубже и совершеннее эта красота, тем сильнее она действует на воображение.

Смагину вдруг захотелось подняться в горы. Он снова перешел мост и, выбрав узенькую тропинку, стал медленно подниматься. Пряный аромат осенних листьев приятно кружил голову. Приходилось иногда перепрыгивать через расщелины, цепляясь за ветки деревьев, или перебираться по камням через ручейки.

В этом девственном лесу казались такими далекими и ничтожными набитые праздной публикой нарядные кафе и шумные кабаре, министры и коммерсанты.

Заметив камень, до смешного напоминавший кресло, Смагин расположился на нем и задумался.

Снизу послышались громкие голоса. Смагин сразу пришел в себя, поднялся с камня и начал быстро спускаться по тропинке. Но спускаться было труднее, чем подниматься, и перед самым выходом на дорогу он поскользнулся и упал бы, если бы не оказался в объятиях хохочущего Гоги.

— Вы репетировали атаку крепости? — услышал он над самым ухом веселый голос Мзии.

— Я хотел удостовериться, можно ли ее реставрировать, — отшучивался Смагин.

— Александр Александрович, но разве можно так пугать людей? — укоризненно произнес Гоги. — Мы все так переволновались, а больше всех мама. Она и отрядила эту спасательную экспедицию.

— Гоги! — с напускной строгостью прервала его Мзия. — Не забывай, что опытному лектору твои лекции могут показаться смешными. Идемте лучше ужинать…

— Александр Александрович! Теперь вы должны за меня заступаться! — вскричал Гоги. — Мзия хочет меня поработить!

Начало уже смеркаться.

Они возвращались домой улыбающиеся и притихшие. В эту минуту каждый из них по–своему был счастлив.

Глава III

Несколько дней подряд Смагин совершал долгие прогулки, во время которых им владел какой–то особенный, уверенный покой. Казалось, он начинает осознавать глубже все то, что до сих пор чувствовал только интуитивно. В Тифлисе было слишком много впечатлений, неожиданных встреч и событий. Все это смешивалось с недавно пережитыми волнениями, испытанными во время пребывания на территории, занятой Деникиным.

Здесь, в этой девственной тишине, среди гурийских гор и лесов, у него было столько свободного времени, что он невольно принимался подводить итоги недавнего прошлого. Он внутренне еще более укрепился в своих убеждениях, и если многого еще не мог объяснить, то твердо знал, что никакие силы не смогут заставить его свернуть с пути, на который он стал.

Смагин все яснее начинал понимать, что в мире происходят гораздо более глубокие изменения, чем это может показаться на первый взгляд. То, что происходило сейчас в России, было не только национальным явлением. Этого никак не могли уразуметь те, которые боролись с оружием в руках против большевиков. Этого не могли понять ни государственные деятели Запада, ни тем более оказавшиеся у власти меньшевики Грузии. Мыслящий человек не мог не заметить грандиозного сдвига в мировой истории. Но Смагин никак не мог понять психологии тех «мыслящих людей», составляющих ядро интеллигенции, которые хоть одну минуту могли колебаться перед выбором между старым и новым миром.

Единственное объяснение, которое он мог допустить, было слишком парадоксально, но оно тем не менее возникло у него. По–видимому, даже самые гениальные писатели не в силах воздействовать на своих читателей, если в последних нет хотя бы ничтожной крупицы их гения. Гиганты мысли вызывают искреннее восхищение, с годами переходящее в машинальное преклонение, но тот внутренний огонь, который создал их произведения, большинство людей уже не согревает, он только восхищает и ослепляет. И только те, в чью кровь и плоть вошло, проникло это пламя, потому что его искры тлели в них самих, не только понимают, но и действуют так, как действовали бы вдохновившие их гении, если бы они оказались в таких же обстоятельствах.

Смагин думал, что это так, но у него не было полной уверенности, что он не ошибается. Во всяком случае, свое отношение к происходившим событиям он мог бы выразить самыми простыми словами: в старом мире человеку предоставлялось умирать, в новом — предоставляется жить.

Детство и юность Смагин провел в старом мире, молодость свою он хотел посвятить построению нового мира.

К тем, которые не поняли правды нового мира, он применил бы слова тысячелетней давности: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв».

Смагин исполнил обещание, данное Гоги, и поговорил с Варварой Вахтанговной. Трудно было ей примириться с мыслью о женитьбе Гоги, но она наконец согласилась, присоединившись к мнению Ольги Соломоновны, что свадьба должна состояться не раньше, чем через год. Варвара Вахтанговна унаследовала от прошлых времен убеждение, что молодые должны присмотреться друг к другу, чтобы потом не раскаиваться в принятом наспех решении. Вероятно, этим же соображением руководствовались и супруги Куридзе.