Теперь-то Тимоша понял почему.

 Да потому, что Пестрякова оглушило первой миной, он не слышал предупреждения.

 Тимоша прикрыл лицо Пестрякова трофейной каской, на которую продолжала оседать кирпичная пудра. Подобрал его трофейный автомат. Медленно поднялся с колен.

 И острое, мучительное одиночество пронзило Тимошкино ожесточенное сердце, обожгло глаза сухой болью.

 А Михал Михалыч?

 С той поры как Тимоша забрался в угловой дом и занял позицию у окна, он совсем позабыл о Михал Михалыче, лежащем в темном подвале.

 А ведь теперь, после гибели Пестрякова, он, Тимоша, — единственная живая душа, которая вообще знает о существовании Михал Михалыча! Не приди сейчас Тимоша в подвал, Михал Михалыч там и пропадет. Отобьют наши городок, заторопятся на запад — и неизвестно, ступит ли в эту каменную пещеру нога человека.

 Только подумать! Михал Михалыч мытарится в подвале и не знает, что делается наверху, за ящиком из-под пива, которым загорожен от него весь белый свет. Его не пристрелят! Ему не угрожает плен! Его отправят в госпиталь! Не нужен ему и последний патрон, с которым он все время боялся расстаться.

 Как знать, может, военврачи разных рангов еще поставят его не на костыли — на ноги?!

 «Обратно на жизнь выкрутил баранку Михал Михалыч. Теперь его маршрут на поправку…»

 Тимоша направился было к подвалу, но в этот момент к угловому дому, в котором воевали Пестряков и Тимоша, подошел танк, разгоряченный боем.

 Люк закрыт, а вся броня его в той же кирпичной пыли, сквозь нее едва проступает копоть.

 На танк сносило дым от затеянного Тимошей пожара — загорелся уже и чердак дома. По-видимому, танкисты потому и сделали здесь остановку, что им была весьма кстати дымовая завеса.

 Тимоша, как заправский десантник — как это наверняка сделал бы Пестряков, будь он жив, — трижды стукнул прикладом о броню.

 Крышка люка приподнялась, из нее высунулась голова в танковом шлеме, показались плечи.

 Тимоша увидел капитанские погоны и вяло, без обычной лихости, козырнул. Лицо капитана было закопченное, чумазое, ничуть не светлее кожаного шлема.

 — Товарищ капитан! Танкист ваш тут лежит. По соседству. Спрятали в подвале. Тяжело раненный.

 — С якой машины?

 — Та машина давно остыла. А еще раньше сгорела…

 — Номер танка не бачил?

 — Черемных ему фамилия. Механик-водитель. Михал Михалыч.

 Голова чумазого танкиста скрылась в люке.

 — По фамилии экипаж не помнит. — Капитан высунулся вновь. — Но все равно проведать нужно.

 Чумазый танкист вылез на броню, спрыгнул на мостовую, и Тимоша, крайне удивленный, увидел, что он вовсе не в кожанке и не в комбинезоне, а в обычной шинели. И что этот пехотный капитан в танке позабыл?

 — Веди швидче.

 Капитан шел налегке — только планшет и пистолет хлопали его по бокам. Он шагал с явным удовольствием, с каким всегда шагают люди, только что вылезшие из танка, и лакомился воздухом — пусть он даже густой от неосевшей кирпичной пыли и минного пороха…

 Тимоша с двумя автоматами и в длиннополой шинели едва поспевал за капитаном.

 — Это ты, хлопец, спас нашего танкиста?

 Тимошу так и подмывало желание нарисовать сейчас в ярких красках картину спасения Черемных, похвалиться, как он огнем прикрыл эвакуацию. Но Тимоша запнулся и ответил без всякой бойкости:

— Тут папаша один отличился с лейтенантом. А моя роль двоюродная. Только — группа обеспечения…

 В ушах у него снова зазвучали последние слова Пестрякова: «Бери на себя пулемет, Тимофей!»

 «Все время Тимошкой звал, а на прощание почему-то выразился так уважительно. Полным именем. Прямо загадку мне загадал…»

 Тимоша подошел к забору, выложенному из неотесанного камня, проскрипел калиткой, завел чумазого капитана в хорошо знакомый двор, попросил обождать. Он снял с себя автоматы и неторопливо полез в подвал. Тимоша не спешил приблизиться к Черемных и необычно долго разжигал плошку. В движениях не было всегдашней расторопности. Тимоша морщил лоб — так он хмурил отсутствующие брови — и переминался с ноги на ногу.

 Черемных сразу почувствовал что-то неладное. Вернулся Тимоша в одиночестве. Без оружия. А главное — будто воды в рот набрал, что на него совсем не похоже. Острое предчувствие несчастья сжало сердце Черемных.

 — Что за беда?

 — Не уберег я Пестрякова…

 — А-а-а-ах!!! — Черемных застонал так, словно Тимоша только что с разгона плюхнулся ему на ноги. Черемных еще никогда не стонал так от телесной боли. — Как же это он?

 — Скончался в бою… Между прочим, рассчитался с вашим обидчиком. Перед кончиной. Ну с тем фаустником, который танк поджег.

 Черемных поморщился, как от новой боли. Ну зачем, зачем Тимоша треплется в такую страшную минуту?

 — Где Пестрякова оставил?

 — На тротуаре лежит…

 — Брат мой старший!

 — Руки на груди сложены, и лежит…

 — Вечная ему память!

 — Лежит, а рядом дежурит наш танк…

 — Наш танк? — Черемных приподнялся на руках, пытаясь сесть.

 — Разве прежде я не сказал про танк?

 — Первый раз слышу.

 — Ну как же! Бой в центр города переметнулся, к ратуше. Такая заваруха! А на этой, на Церковной улице, — наши.

 — Помоги же, Тимоша.

 — Куда вы, Михал Михалыч?

 — Не могу здесь больше. — Черемных вложил свой пистолет в карман кожанки, глубже надел пилотку. — Тащи наверх. Воздуха, света, жизни мне!

 — Один я тебя не выгружу. Тут требуется взаимодействие с танковыми войсками.

 Тимоша позвал на помощь чумазого капитана, тот спустился в подвал. Вдвоем они подхватили Черемных под мышки и потащили к оконцу. Лицо Черемных исказилось от боли, но нельзя сказать, что ноги его безжизненно волочились, что он был сам по себе, а ноги — сами по себе. Сейчас самое главное — не потерять сознания и не сойти с ума.

 Черемных не издал ни звука. После того как он узнал о смерти Пестрякова, разве смел он застонать от боли?

 Еще труднее было втащить его на подоконник.

 И однако вскоре Черемных, исстрадавшийся, глубоко несчастный и вместе с тем бесконечно счастливый, лежал во дворе, на той самой подушке, которой затыкали оконце, возле того самого ящика из-под пива, который недавно загораживал от него весь белый свет.

 — Лицо твое знакомое, — пригляделся чумазый капитан к Черемных, густо заросшему черной щетиной. — А вот фамилию уронил из памяти.

 — Тут и поважнее дела из головы выбьет, — поспешил на выручку Черемных. — Все из памяти разбежалось… Да и кто меня теперь узнает? Сын родной и тот, наверно, обознается…

 Черемных был убежден: после всего, что с ним произошло за эту неделю, он изменился до неузнаваемости.

 «Что же Михал Михалыч про знамя не вспоминает? — забеспокоился Тимоша. — Забыл?»

 Еще когда Тимоша вел сюда чумазого капитана, не терпелось рассказать ему о знамени танковых войск, которое хранится в подвале. Тимоша с трудом заставил себя промолчать, рассудив, что о знамени должен завести речь сам Михал Михалыч…

 Пилотка Пестрякова, подаренная им некогда, сбилась у Черемных набекрень. Видны были иссиня-черные, спутанные волосы, и Тимоша удивился, как смог Михал Михалыч столько пережить и уберечься от седины.

 Тимоша попытался представить себе, какого же Михал Михалыч роста, и не смог — никогда не видел его стоящим на ногах.

 Черемных лежал, прикрыв глаза. Свет дня был для него нестерпимо ярок, он успел отвыкнуть от света за эту неделю, а кроме того, в темноте легче было черпать терпение и выносливость.

 — Потерпи, хлопец, — сказал чумазый капитан, подойдя вплотную. — Мабуть, скоро подадимся обратно на исходные. Вот и захватим с собой, поскольку ходовая часть у тебя того…

 — А скоро?

 Чумазый капитан, сверкнув белками глаз, оглянулся, склонился к Черемных и сказал ему шепотом, будто разглашал военную тайну:

 — Всего три снаряда осталось. Чуешь? И горилку вже усю выпили. Вот-вот мотор зачихает. Погрузим на броню — и до Червонного Креста. — Капитан выпрямился, собираясь уходить. — Чекай мене, я швидко!