Беленький нежный халатик

 Лучше, чем синий платок.

 Ты говорила, что не забудешь

 Дать мне для сна порошок.

      Порой ночной

 Ты говорила со мной:

 «Что вы глядите?

 Руку не жмите!

 Вы же, товарищ, больной!»

    Ну а весной, когда раненый выписывался из госпиталя, разлука была такой грустной, что девичьи слезы обильно капали на белый халатик.

    Порой ночной

 Ты расставалась со мной,

 Руку мне жала,

 Нежно шептала:

 «Помню, товарищ больной!»

    — Чувствительный романс! — признался Пестряков. — Даже сердце захандрило.

 Он повздыхал, а затем неожиданно для Тимоши и, кажется, для самого себя выдавил сиплым, прерывающимся голосом:

    Ах ты, пташка-канарейка,

 Ты утешница моя!..

    Наша смоленская песня, — смутился Пестряков. Он сердито разгладил усы, словно они были всему виной и если бы не лезли в рот, то песня прозвучала бы совсем иначе. — Вот нет у меня точного попадания в мелодию. Опять за молоком съездил, черт тугоухий…

 Больше он не сказал ни слова, а Тимоша был неутомимо словоохотлив.

 Он поведал о своих знакомствах с девицами из госпиталя, но Пестряков слушал без всякого интереса и, сидя на полу, мрачно молчал.

 Тимоша повел речь о званиях, о наградах.

 Может быть, таким образом удастся втянуть в разговор Пестрякова?

 — Вот, например, взять майора, — сказал Тимоша очень озабоченно. — Ведь майор званием постарше лейтенанта?

 — Само собой.

 — А я вот умирать буду и не пойму, почему тогда генерал-майор младше генерал-лейтенанта.

 — Загадка природы! — пожал плечами Пестряков.

 — А чего об этом много думать! — развеселился Тимоша. — Мы ведь все равно до генералов не дослужимся.

 — Я до войны живого генерала и не видел, — признался Пестряков. — Что им было делать в нашем Непряхино?

 — Между прочим, вся наша жизнь зависит от звездочки на погоне…

 — Как тебя понимать?

 — Одна звездочка. А калибр у нее какой? Или ты младший лейтенант. Или майор. Или генерал-майор. Или ты звезда первой величины — маршал…

 — Губошлеп же ты, Тимошка! — усмехнулся Пестряков добродушно.

 — Ну хорошо, моя звездочка с погона за провинность слетела. А твое звание, Пестряков? И ефрейтора не достиг?

 — Пока рядовой. Надеюсь и демобилизоваться в этом высоком звании. Я за войну ни одной команды не подал, только выполнял.

 — И все рядовой?

 — Все рядовой, — Пестряков не столько огорченно, сколько недоуменно пожал покатыми плечами.

 — Такое бывает — со званиями задержка, зато награды летят, как мотыльки на огонь…

 Пестряков грустно покачал головой:

 — Ордена ко мне никак не приживаются.

 — Ну а все-таки? Хоть один с тобой познакомился?

 — Нет, Тимошка.

 — Как же это, Пестряков? Ведь ты же с самого первоначалу на передовой. И так старательно воюешь.

 — Что ты меня допрашиваешь? Что я тебе — наградной отдел?

 — Нет, а все-таки?

 — То случай был: убили командира батальона, который меня за подвиг целовал-обнимал и грозился орденом наградить. В другой раз ранило не вовремя, потеряли меня. Вернулся бы в свой полк из госпиталя — бумагу бы оформили. А разве нашего брата в свой полк вернут? Такая глупость! Кто адрес узнает — сам из госпиталя убежит. Иначе — в запасной полк, и снова ты в новичках. Пока ты командиров раскусишь, пока они тебя. Вот у Гитлера выйдет ихний солдат из лазарета — его в старую роту завертывают. Четыре ранения за мной, в пятой части-подразделении воюю. Десантники! Сегодня этим придадут, завтра на другие танки посадят. Как пассажир без плацкарты. А то было у нас одно славное дельце на высоте двести восемь и восемь под Витебском — так всем отменили награды, операция оказалась неудачная. Это у нас есть — операция неудачная, значит, и подвиги вроде недействительны. Разве солдат за генерала в ответе? А то еще случай был. Заполнили на меня, раба божьего, наградной лист, да писарь об отчество мое споткнулся. Начал писать и сбился. В штабе поглядели — такого и отчества нет у православных людей, какое писарь изобразил. Он вместо «Аполлинариевич» невесть что написал. Так что батюшкино имечко — из старообрядцев мы происходим — и на войне меня подвело. Сам я совсем забыл про него: меня больше трех лет никто по отчеству не называл. Да натощак его и не выговорить. А мы который день натощак. Вот так оно и приключилось со мной, рабом божьим…

 Тимоша с почтительным удивлением внимал Пестрякову.

 Он чувствовал, что это не наигранное безразличие, которым часто защищаются неудачники; Пестряков действительно не был всем этим ни взволнован, ни удручен, и оттого уважение Тимоши к своему спутнику выросло.

 — За себя-то я не расстраиваюсь, — коротко махнул рукой Пестряков. — Но вот если Настенька жива и, придет время, спросит: «Почему ты, батя, без наград отвоевался?..», чем я перед ней оправдаюсь?

 — А я бы, Пестряков, сильно расстраивался на твоем месте. И почет орденоносцам. И после войны удобства. Орден никогда не помешает. Я вот до гаража своего на трамвае да на троллейбусе с пересадкой езжу. А с орденом — пожалуйста, билета не спрашивают. Экономия. И рукам спокойнее: не нужно в карманах мелочь шарить. Вежливо. Теперь возьмем бесплатный проезд. Имею полное право из Ростова на любой курорт союзного значения ездить каждый год. И обратный проезд. По каким хочу путям — хочу по железным, хочу по водным. Порядок. Теперь квартплату возьмем, полагается скидка…

 — У нас в Непряхино квартплата не заведена…

 — Теперь возьмем выслугу лет. Или стаж для пенсионной надобности. Имею полное право на скидку, треть годов сокращается. Нормально. Там много еще в орденской книжке напечатано всяких льгот. Ордена-то сняли с меня, а про книжку забыли. Показать?

 — Не нужно.

 — А еще лучше, когда орден живет не в одиночестве, а завелось их несколько. Девицы сильно клюют на эту приманку. У меня Красная Звезда в отставке, да Отечественной войны самой первой степени орден, да еще две медали «За отвагу»… Не знаю, дождутся бывшего хозяина или осиротеют…

 Тимоша жаждал услышать какое-нибудь слово утешения, ему очень хотелось, чтобы товарищ его ободрил, как это умел лейтенант, но Пестряков лишь сосредоточенно молчал и думал свою думу…

 Затем Пестряков встал, прислушался: кажись, огневой налет кончился, на нашей батарее устроили перекур…

 Оба вновь поднялись на чердак. Тимоша лез наверх расторопно, но без всякого энтузиазма, может быть, потому, что не выговорился до конца, а на верхотуре какая же беседа с тугоухим! Между прочим, трибунал его к молчанию не приговаривал… Но Пестряков строго напомнил, что пассивничать в кладовке не приходится, а надзирать за Гитлером полагается втихомолку.

— Глаза и уши — не вся разведка. Еще — рот на замке…

 Тимоша что-то проворчал в ответ, чего Пестряков не расслышал. Он все смотрел поверх забора и калитки во двор обжитого дома, куда им надлежало вернуться.

 Но сколько ни всматривался, ничего подозрительного не заметил.

  19 Каким, однако, длинным умеет быть короткий осенний день! Как медленно оскудевает день светом, как неторопливы долгожданные сумерки!

 С наступлением темноты товарищи покинули наконец дом, который оказался весьма щедрым на угощение, и направились в свой подвал.

 Пестряков хотел прихватить с собой что-нибудь съестное из благословенной кладовой. Но что можно было захватить с собой, когда в руках автомат, взятый на изготовку, — вдруг засада?

 Тимоша вызвался, если у товарищей все в порядке, взять тот самый ящик из-под пива, приставленный к оконцу, вернуться сюда, в кладовую, и доставить весь этот маринованный, засоленный и просахаренный провиант в подвал. Если одному не дотащить будет, можно и лейтенанта взять на подмогу.

 Пестряков согласно кивнул и вслед за Тимошей вышел из кладовой.

 Но в последний момент передумал: вернулся и сунул за пазуху ту, самую солидную, банку ревеня.