— Вчера весь день паркетную плитку шефу возил, — бурчал водитель.

— А ему щас все можно! — попискивал эксперт.

Игнатий грузно качался на продавленном сиденье и молчал.

Уж он-то почти знал подноготную стройки семи теремов. Один из них возвел себе местный глава администрации, другой — сбербанковский банкир, третий — директор экскаваторного заводика (на заборе до сих пор так и было жирно написано «…от рабочих»; был здесь и теремок благочинного с плошкой антенны спутниковой связи, и дом милицейского начальничка со сворой бультерьеров во дворе у ворот…

Спустились к запятнанной мазутом речной воде. Испетлявшись в паутине улочек, машина выбралась на открытое загородное шоссе и устремилась к распластавшемуся во всю даль горизонта зеленоглавому травному океану.

Проскочили деревушку с ее оживленными улицами, по которым прогуливались с велосипедами в руках пухлые девчонки, а бабы ветками подгоняли гусей. Слева промелькнула больница, а справа кладбище. Проехали рощицу с полудугами крутящихся радиолокационных антенн…

Отдельными островками пошли дубравы и подлески. И вот они слились в единый сплошной массив.

За очередным холмом скатились в низину.

— Вот он, Рыканский поворот! — сказал водила.

Затормозил у самого столба с синей километровой отметкой.

— Здесь, что ли?..

По кюветам чернел колючий травостой. Все в репьях, пробрались на опушку.

— Туда ли идем? — спросил водителя старлей.

— Да тот дальнобойщик сказал, что сразу от столба в лес метров тридцать…

— Е-мое… Расспросить, что ли, не могли… Мы что тут, с миноискателем лазить будем?.. Позовем ведь — не отзовется…

Покальчук шел последним по хрустящему под ногами валежнику, несколько отрешенным взглядом поглядывая на венчики цветков.

— Там болото! — крикнул старлей.

— Так что?..

Сырость леса, точащаяся во мшарах, хлюпала под ногами.

— Сюда! Сюда! — закричал сержант.

Игнатий, зачерпнув ботинком воды, перепрыгнул на сухой островок.

У пня увидел изгрызенный не то лисой, не то мышами, повернутый к отслоившейся коре желтоватый косяк лица. Мужчина лежал на сером в золотых пятнах лесном мху, вытянув вперед руки и выставив к небу свой бок с черным пятном одежды.

Старлей расстегнул сундучок и достал фотоаппарат:

— Щас!.. Щас!.. Щас!..

Быстро защелкал.

Водитель порыскал в карманах мужчины:

— Нема…

Опер вылил воду из ботинка, обошел вокруг тела, постоял в молчании и потом, уже напрямую, вернулся на дорогу.

— Кресало! Скоро там прокурорские приедут?.. — раздалось из леса.

Покальчук поморщился. Эта кличка ему не очень-то нравилась.

Прошел к «Ниве».

Склонившись, снял трубку и утопил резиновую кнопку:

— «Бабяково»! «Бабяково»! Я «Гольское»! Как слышите, прием!.. «Бабяково»!..

— «Бабяково» на приеме!

— Эфиоп! Ты что там, уснул совсем? Скоро следака из прокуратуры пришлешь?..

— Выехали…

Солнце клонилось к закату, подпаляя верх сосновой стены ярким огнивом. Кругом стояла холодящая тишина. Деревья из-под своих смурных лап напряженно посматривали по сторонам. А в глубине леса наливалась тягучей горечью глухая, панихидная тоска.

Где-то треснула ветка.

Покальчук вздрогнул.

Когда из подъехавшего «уазика» вылез очкастый следователь прокуратуры, Игнатий брезгливо хлопнул кончиками пальцев по его ладошке и, усевшись на переднее сиденье, уехал. Больше ему тут делать было нечего.

Это был Толян.

Покальчук женился на Клаве, когда носил еще сержантские погоны. Она тогда работала продавцом. И он, что ни дежурство, нет-нет — и к смазливой продавщице…

Свадьбу сыграли звонкую. Вся округа собралась. Зажили как все, сначала совсем даже неплохо. В школу милиции поступил.

А когда вернулся в отдел, уже опером, то почуял что-то неладное… Стал своих ребят к магазину Клавкиному засылать. И выяснил: она с начальником трезвяка связалась…

Выследил…

Прямо на опушке леса…

Внутри так все разом и опалилось.

А Клавдия сама:

— Бей!.. Бей меня!..

Ни ее, ни его не тронул.

Так и не понял, любила она того больше, что ли, или нет?.. А теперь мука другая: как ни встретит в отделе этого замухрышку, так обида в голову заново шибанет… Но он не из таких, чтобы всю жизнь за юбку паскуды-бабы держаться…

Тут еще и коллеги посмеиваются: «Такой великан и такую бабу какой-то шмакодявке отдал…»

Ну, на очередной отдельской попойке, посвященной то ли присвоению кому-то звания, то ли просто праздник был, сорвался. Схватил карапета за грудки, поднял, хотел со всей силы о землю — да ножки у того, как у малыша, трясутся — снова сдержался…

А в один прекрасный день вдруг к нему в кабинет зашли трое. Заставили открыть стол и, вытащив оттуда баксы, составили протокол… Потом как Покальчук ни утверждал, что и понятия не имеет, откуда эти деньги взялись, доказать так ничего и не смог… Пришили тогда, что вымогал взятку… Суд прошел скоротечно, как будто все было смазано чем-то…

И все-таки Игнатий, наняв одного из питерских адвокатов, развалил обвинение и вышел из зоны оправданным… И в милиции восстановился…

За долгие камерные ночи он допер: это дело рук той трезвяковской твари, с подачи Клавдии, разумеется… Ведь именно он перед тем, как Покальчука забрали, в кабинет его приходил и долго-долго ныл насчет их с Клавдией жизни…

Когда Покальчук снова появился в отделе, с ним поначалу мало кто разговаривал. Дичились. Атрезвяковский — тот и вообще куда-то из города исчез. Выяснилось потом, на север перевелся — от греха подальше. И про Клавку забыл…

Нет, простить такое он им не сможет!.. Злоба не оставляла его. Раздирала душу. Ведь несколько лет ни за черта собачьего отмотал! Всякого натерпелся. Из-за хруща такого невзрачного… Ну, тварь подколодная!.. И эта шлюха-порнуха!

Однажды привез к Клавке в магазин одного подозреваемого. В наручниках. Завел в кабинет. Повернул ключ, торчащий в двери изнутри.

— «Пепси» есть? — коротко спросил Клавдию.

— Вот, вот, — напугалась та и спешно достала из ящика стеклянный бутылек.

Покальчук сел. Рванул бутылочным горлом по ребру стола. Пробка отлетела в сторону.

— На пей! — протянул пузырь подозреваемому.

Тот, чувствуя неладное, стал захлебываться сладкой влагой.

Покальчук встал, сшиб его на пол.

— Снимай штаны!..

Клавдия в угол подалась.

Тот задницей виляет.

Вдавил пятой ладони горлышко бутылки тому промеж ног и, обернувшись, уставился на прижавшуюся к стене женщину…

— Как?!..

Уже выталкивая в коридор, только и бросил:

— Корень сучий…

Чего он добился этим, шут его знает.

Но чуть легче стало. По крайней мере, с тех пор Клавдия его за километр обегала.

Был какой-то чадный, хмурый день. Немыми воробьями трепыхались за оконным стеклом листы на березах.

Игнатий, сжимая губами дымящуюся папиросу, стучал впечатляющими грушами своих пальцев по старым клавишам немецкой машинки:

— На Рыканском повороте… Да нет, так не пойдет. На… километре шоссе… обнаружен труп неизвестного мужчины… возраста… одет… Кто может сообщить какие-то сведения… просим позвонить по телефону…

Побрел в дежурку, протянул лист Эфиопу:

— На, лох криушанский!

— И совсем не криушанский, а бугрянский! — поправил его развалившийся в кресле капитан. — В Бугрянске и родился!

— Да?.. А я думал, в нужнике… Уж больно несет от тебя… — буркнул Кресало.

— От тебя хорошего никогда не услышишь… — вскочил капитан. — Коряга клешневая!..

Опер вернулся в свой прокуренный кабинет. Долго писал на листе какие-то цифры. Затем искал номер телефона на календаре пятилетней давности. Кому-то звонил. Потом залез в сейф и, вытащив атлас автомобильных дорог, раскрыл его и пальцем отследил для себя какой-то дальний южный маршрут.

Уже в сумерках вышел на улицу. Сел в стоящий под окнами дежурки темный «жигуль» и пропал в мареве извилистых улиц.