интенсивный  свет  фонаря,  образованной   ею   кучей   перекрывая   обзор

"Запорожцу".

     А плотная гурьба лабухов, успешно закрывая Виктора,  двигалась  вдоль

шеренги  иномарок.  Иномарок  было  шесть,  и  шестеро  их  хозяев  звучно

открывали дверцы, небрежно кидая на задние сиденья свой лабужский багаж  и

усаживаясь на передние за штурвалы своих транспортных средств. По  очереди

салютуя короткими гудками  героической  и  демократичной  Алене,  иномарки

колонной двинулись на Полянку.

     На полу двадцатилетнего "Мерседеса", шедшего в колонне третьим, лежал

Виктор. У Садового колонна распалась, - иномарки поехали каждая по  своему

маршруту: и направо, и налево, и к Даниловской площади.

     Клавишные довезли его до центра, до Армянского переулка. Выскочив  из

"Мерседеса" и сразу же нырнув в проходной двор,  Виктор  двинулся  к  дому

закоулками, петляя как заяц - еще и еще раз проверялся.  Малым  Кисловским

вышел к Рождественскому бульвару и, наконец, вздохнул  облегченно,  потому

что хвоста - он теперь знал это точно -  не  было.  Имело  смысл  отметить

успех. Он глянул на часы. Было четверть одиннадцатого. Пустят.

     Он условным стуком постучал в намертво  закрытую  дверь  пиццерии,  и

податливый швейцар тут же открыл. Узнал, ощерился от  удовольствия  видеть

Виктора - часто ему перепадало от писательских щедрот.

     Поздоровавшись,  Тамара  у  стойки,  не  спрашивая,  налила  ему  сто

пятьдесят коньяка и сделала выговор:

     - Забывать нас стали, Виктор Ильич.

     - В киноэкспедиции был, - объяснил свое долгое отсутствие Виктор.

     - А что-нибудь новенькое написали? - вежливо поинтересовалась Тамара.

Он в подпитии дарил ей свои книжки, а она их читала.

     - Скоро напишу, - пообещал он. Он всем что-то обещал - и устроился за

столиком у стойки. Под половину  шоколадки  "Аленка"  малыми  дозами  (под

каждый шоколадный фабрично обозначенный прямоугольник -  доза),  употребил

за час сто пятьдесят, а  потом,  после  недолгих  колебаний,  еще  сто.  В

одиннадцать  пиццерия  закрывалась,  и  засидевшихся  посетителей   громко

выпроваживали.  На   него   всего   лишь   укоризненно   смотрели.   Щедро

расплатившись с Тамарой, Виктор покинул заведение последним.

     Поднявшись  по  полуподвальной  лесенке  на  тротуар,  он,  особо  не

высовываясь, осмотрел бульвар.  Пустыня.  С  некоторых  пор  Москва  после

десяти  вечера  каждодневно  становилась  пустыней.  Разграбленный  кем-то

город, боящийся новых грабежей. Хотя и грабить-то уже нечего.

     Виктор перебежал бульвар - ни души, ни души не было  на  бульваре!  -

вбежал в арку полумертвого, ждущего ремонта  дома  и  очутился  во  дворе,

сплошь перегороженном заборами. Единственное, что пока строили строители в

этих местах, были заборы. Русский человек терпит заборы только потому, что

в них довольно легко  делаются  дырки.  Через  ведомые  ему  дырки  Виктор

просочился в сретенские переулки.

     Начинался район, который выглядел  палестинскими  кварталами  Бейрута

после интенсивного обстрела израильской артиллерией. Но не снаряды и бомбы

разрушили  эти  кварталы.  Испоганили,  варварски  использовав  эти  дома,

палисадники, дворы, люди, которые,  сделав  это,  оставили  сердце  Москвы

умирать в одиночестве.

     Виктор прыгал через  канавы,  взбирался  на  кучи  мусора,  шагал  по

трубам, вырытым из земли, обходил неизвестно кем брошенные здесь  тракторы

и бульдозеры. Выбрался, слава богу, на сравнительно ровный  пустырь  перед

Последним переулком.

     - Кузьминский! - нервно позвал его высокий мужской голос.

     В паническом страхе Виктор неловко развернулся и, зацепившись  носком

ботинка за торчавший из земли кусок проволоки, рухнул  на  битые  кирпичи.

Падая, увидел темного человека, бежавшего к нему через пустырь  и  услышал

очередь, которая частыми вспышками исходила  из  предмета  в  руках  этого

человека. Взвизгнув, Виктор на четвереньках со страшной быстротой  кинулся

к спасительному железному трактору, за который можно спрятаться. Спрятался

и, рыдающе дыша, вдруг понял, что  не  спрятался:  трактор  стоял  посреди

пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его,  чтобы

снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся  в  сторону,  и,

петляя, помчался к спасительным стенам мертвых  домов.  Автомат  застрочил

снова. Пришлось опять падать.  До  дыры  в  разрушенной  стене  оставалось

метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался.

Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя,  вскочил,

отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика  и

нырнул в черную дыру.

     Автомат умолк сразу  же  после  его  выстрела.  Теперь  в  выигрышном

положении был  Виктор.  Подождав  мгновенье,  он,  таясь,  выглянул  из-за

разрушенной стены. Темного человека на пустыре не было, на пустыре  метрах

в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.

     Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус,

снизу,  от  Цветного,  донесся  гул  грузовика-дизеля,  квакнул  клаксоном

"Жигуленок" где-то. Или он просто стал слышать?

     Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся

к темному пятну на пустыре. По мере приближения  пятно  приобретало  черты

лежащего человеческого тела.

     - Эй! - тихо позвал Виктор. Не отозвался  никто,  да  и  некому  было

отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв.  Пустые

стеклянные,  застывшие  навсегда  глаза  смотрели  в  черное   небо.   Все

неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились  слегка  -

гулял по пустырю ветерок.

     Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой  он,  будучи  живым,

палил. Виктор узнал  оружие  -  израильский  автомат  "Узи",  знакомый  по

зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца.  Это  был  конюх-витязь,

который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.

     Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как  во

сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг  он

вправду во сне,  и  яростно  замотал  головой,  желая  проснуться.  Но  не

просыпался, потому что не  спал.  Тогда  он  огляделся  вокруг.  Никого  и

ничего.

     - Самооборона. Я не виноват, - не  сознавая,  что  произносит  вслух,

бормотал Виктор, убегая с пустыря.

     - Я не виноват, - сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.

     - Я не виноват, - сказал он твердо, уже понимая, что  говорит  вслух,

когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. - Самооборона.

     Сказав это, он заметил, наконец, что держит  пистолет  по-прежнему  в

руке. Он воткнул его под мышку и  пошел  к  Самотечной  площади.  Не  стал

подниматься к подземному переходу напротив своей улицы,  не  хотелось  под

землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.

     Оставшиеся от пиршества с Ларисой грамм двести водки тотчас  вылил  в

стакан, а из стакана - в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел

внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя

всего. Куртка, джинсы, башмаки - все было в пыли,  кирпичных  затертостях,

ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной,  раздевшись  и  брезгливо  бросив

куртку с штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем

глаза заметил на  себе  сбрую  с  пистолетом,  из  которого  он  застрелил