Центробежка работала под тесовым навесом. В одном углу лежала куча щепы, а на середине в аккуратные штабеля складывались белые, крепко пахнущие смолой ровные дощечки, которые куда-то увозились и обращались в деньги для толстого кармана Рабинюка. Впрочем, Гриша пока что не задумывался, на кого он работает. Он был счастлив, что имеет дело с настоящей машиной, где одних гаек столько, что Санько позавидовал бы. Хотелось поскорее изучить машину и самому стать гонтовщиком. Дядя Абрам собирается уходить из гонтовни. Ему уже не нужно так много работать — жена и дочка умерли, а себя он прокормит и в городе. Гриша станет к машине и тогда будет получать каждый день по злоту. За год он скопит столько, что хватит рассчитаться с паном и даже купить гармонь. После того как приехал новый учитель, гармонь не давала Грише покоя. Он видел ее и во сне и наяву.

— Сто-о-ой! — прервал его сладкие грезы протяжный окрик. Лошади остановились.

— Что там? — спросил Гриша, глядя под навес.

— Да что ж! Ничего такого, — послышался хриплый усталый голос Штока. — Что ж тут, в этой глухомани, может случиться? Хозяин едет. А больше ж ничего интересного не произошло.

— Хозяин? — испугался Гриша и зачем-то спрыгнул на землю. — Так чего ж мы бросили работу?

— А прошло то время, когда я стоял перед ним навытяжку. Да и ты немножко поумнеешь, так перестанешь бояться хозяев. У тебя котелок варит неплохо, ты скоро поймешь, что к чему.

Из березнячка вылетела пара белых, как лебеди, сытых рысаков, запряженных в легкий черный фаэтон. Возле гонтовни вспотевшие красноглазые рысаки остановились. Кучер, по-городскому одетый усатый старик, остался на козлах с туго натянутыми вожжами в руках. А хозяин, старый, но крепкий и красный, как бурак, быстро подошел к приводу.

— Эй, мальчишька! Зови рабочих. Бегом!

Гриша стремглав помчался на склад. Рабочие знали, что если зовет сам, то прохлаждаться нельзя, и быстро собрались возле привода.

— У пана Скирмунта сгорело пятнадцать построек, — не дожидаясь, когда сойдутся все, заговорил Рабинюк. — Теперь туда нужно много дранки и доски. Только Мейзель нас может опередить. Тогда я не смогу платить вам по злоту. Лучше вы поторопитесь, поработайте ночку. Я уплачу два раза. Два раза! Понимаете? — повторил он, многозначительно подняв белый пухленький палец.

Рабочие молчали.

— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Рабинюк.

— Да что ж, хозяин, — выступил вперед Шток. — Оно б неплохо и подзаработать, да небо ж заволакивает… К ночи дождь пойдет.

— Ну и что же?

— Вишь ты, в непогоду нельзя. Покалечиться можно.

— Ну и что же? Я же вам два раза плачу. Два раза! И… даже еще на водку добавлю! — Бросив эти слова через плечо, Рабинюк сел в фаэтон и, развалясь на мягких подушках, стал обмахиваться веткой бузины.

Рабочие тихо совещались. А Гриша смотрел на хозяина, которого видел впервые. Уставленные в затылок кучера черные глаза с белесыми мешками под ними, огромный горбатый нос и тяжелая, как старый мокрый лапоть, отвислая губа, создавали впечатление, что этот человек презирает все на свете, кроме самого себя и своих денег.

Абрам Шток проработал на лесопилках Рабинюка около пятнадцати лет и знал, что такое работа ночью да еще в непогоду, поэтому он старался отговорить рабочих от предложения хозяина. Но здесь было много новичков, и все молодежь. Каждому хотелось заработать, и рабочие согласились. Чтоб не подводить артель, Шток молча кивнул в знак согласия и понуро пошел к своему станку.

Угадал старый человек, что погода испортится. С вечера пошел проливной дождь. А ночью разыгралась такая буря, что погонщик не слышал распиловщика, даже когда тот подходил к самому приводу и кричал во весь голос.

Гриша, подхлестнутый возможностью хорошо заработать, долго погонял лошадей веселыми окриками, свистом и даже песнями, а с полуночи начал клевать носом, спотыкаться и падать на разбухших от дождя досках привода. Под утро непогода и бессонная ночь вымотали из него все силы, и он попал ногой в шестерню. Кони остановились. На крик прибежал Шток. Гриша лежал под дышлом и, сцепив зубы, стонал. Левая нога его была вывернута в колене, и вся ступня прижата к дышлу огромными черными зубьями шестерни.

Шток распряг лошадей, чтоб не дернули и не втянули ногу дальше. Прибежали другие рабочие. Подняли дышло привода и вытащили пострадавшего.

— Чуяло мое старое сердце! Да не послушались. Не послушались, несчастные! — сетовал Шток. — За пятьдесят грошей хлопец остался калекой. Ох, люди, люди! Никак не поймут, что такое деньги. Никак им не втолкуешь!

— Нога-то целая, только помята, — успокаивали его рабочие.

— Где ж там целая! Где ж там… Скорее везите в больницу, тогда, может, хоть немножко будет целая.

Гришу положили на голые доски телеги и повезли. Возчику наказали не жалеть коня.

Старый Шток качал головой и тяжело вздыхал, глядя вслед бричке, тарахтящей по лесной дороге.

— Эх, люди, люди! Думают, вырвались в лес, так уже и на воле. Оно-то правда, тут ни стражник, ни приказчик не стоит над тобою с канчуком, зато ж злот хуже всякого канчука. Ой, как еще хуже! Люди боятся тех, кто отнимает деньги. А не хотят знать, что богач с полным кошельком куда страшнее бандита. Ох, как страшнее!..

В комнате было уже совсем темно, а Александр Федорович с женой не зажигали лучины. Молча сидели они на скамье и, крепко прижимая к ушам наушники, слушали радио. Батарея давно села, и старенький детектор плохо брал даже самые близкие радиостанции. А они поймали сегодня Москву. Это было такой редкой и счастливой случайностью, что супруги не сговариваясь решили слушать, пока что-нибудь не помешает. Он с напряжением смотрел на дверь, она — в окно, не придет а и кто посторонний. Передавали концерт художественной самодеятельности. Сильные и дружные голоса пели песни, которых ни учитель, ни его жена никогда не слыхали. Кто-то танцевал, кто-то играл на баяне, скрипке, кто-то так выструнивал на балалайке, что, казалось, там, где идет концерт, дом ходит ходуном. Когда объявили следующий номер, Александр Федорович радостно шепнул: «Она! Та самая». Схватил карандаш, лист бумаги и начал в темноте набрасывать обрывки слов, по которым он один мог потом восстановить текст песни, которую услышал однажды, полюбил, а выучить не успел. Записав песню, Александр Федорович передал наушники жене, а сам начал ходить по комнате, тихо напевая:

— Сожги бумажку, — сказала Анна Вацлавовна. — Кто-то идет! Скорей!

Александр Федорович выключил радио, зажег лучину в коминке. Бумажка, брошенная в огонь, моментально сгорела. Клочок пепла сильной тягой уволокло в трубу. Сухие смолистые чурочки вспыхнули, затрещали.

Отворилась дверь, и на пороге появился Гриша Крук. Обеими руками он держал перед собою сома. Голова сома была на уровне груди, а хвост, изогнувшись, упирался в землю.

— Гриша? — удивился учитель. — Вернулся с заработков? Что у тебя с ногой?

— Добрый вечер! Берите его скорее, а то тяжелый. Это дедушка поймал сегодня, — не отвечая на вопрос, сказал Гриша.

— Да зачем же всего! — всплеснула руками Анна Вацлавовна.

— Вы дедушку лечили. А пан учитель ходил до ясного пана хлопотать за меня. Вот и берите.

Положив сома на скамью, хозяйка взяла нож.

— Если уж вам так хочется меня угостить, то я немного отрежу, а остальное неси домой. Ух, какой жирный!..

— Не надо резать! — остановил ее Гриша и неожиданно для себя соврал: — У нас дома еще есть.

— Ну, если так, то я половину отнесу в больницу. Не возражаешь?

Гриша мотнул головой в знак согласия. Ему было стыдно, что соврал. И он уже взялся за дверь, но Александр Федорович остановил его и пригласил сесть. Гриша присел на краешек скамьи и односложно отвечал на вопросы учителя о том, где он был, что случилось с ногой, сколько заработал.