— Ну вот, теперь тебе интересней будет жить. А то все кажется, что мало делаешь, что не находишь чего-то самого главного.

— Ты права, Аня, жизнь будет полнее. И все же главное не в этом. — Александр Федорович тяжело вздохнул.

— Ты на меня в обиде? — приблизив разгоряченное огнем лучины лицо, Анна Вацлавовна пристально посмотрела в глаза мужа. — Я тебя остановила на полпути. Ты вышел бы на свою дорогу, если б я не помешала…

— Нет, Аня. Я не могу обижаться. Я все равно не нашел бы уже своих…

Александр Федорович вспомнил свой путь из Янова в двадцатом году, когда было разбито Полесское восстание. Концом этого пути оказался маленький светлый родничок в Цуманском лесу. Давно это было, а родничок не забылся. Да и не забудется, пожалуй, никогда.

Аня с подругами рвала орехи в лесу. Девушки нашли холодный родник под огромным черным камнем. Напились — и опять за орехи. А Аня задержалась, встала на камень и, глядя в живое зеркало воды, начала прихорашиваться.

Вдруг совсем рядом кто-то вздохнул:

— Какая красивая!

— А тебе какое дело! — ответила девушка, еще не видя, кто это говорит.

— Да я ничего. Правду говорю.

Аня обернулась и обомлела: в двух саженях, под орешником, стоял незнакомый вооруженный парень. Глаза суровые, острые. В истертых до красноты солдатских сапогах, в кудлатой шапке-кубанке. Поверх поношенной кожаной тужурки пулеметные ленты крест-накрест. За поясом — гранаты, а на плече — винтовка вниз дулом.

— Испугалась?

— Чего пугаться! — бросила девушка через плечо. — Ты ж не бандит.

— Откуда это видно?

— Шапка у тебя своя или с убитого? — становясь на всякий случай по другую сторону родника, спросила девушка.

— Что ж я — с убитого надел бы?

— Значит, не бандит: на шапке остался след красной звездочки.

— Эх ты какая! Заметила…

— Не слепая ж.

— Аня-а-а-а! — послышались голоса подруг из чащи.

— Иду-у-у-у! — крикнула девушка в ответ, а шепотом спросила: — Есть хочешь? Вот, на, — и вынула, из торбы черную краюху. — Подожди здесь, я принесу тебе еще из дому, чтоб на несколько дней хватило. Долго еще идти?

— Пока не найду свою дорогу.

— Какую это свою?

— Главную, по которой пошли мои товарищи.

— Так они, наверное, тоже разбрелись, как стадо без пастуха. Теперь паны укрепились навечно.

— Ничего вечного не бывает.

— Как тебя зовут?

— Александр, — и, подумав, добавил: — Моцак.

— Это что ж, для фасона придумал такую фамилию?

— Почему для фасона?

— Моцак — значит силач, а ты не очень-то похож на силача.

— Так не я придумывал. Это давно. Прадед мой такие моцные горшки делал, что князь Радзивилл держал в них вино и мед, а мастера прозвал Моцаком. Я ж из Гощи. Слыхала?

— Кто не знает Гощи! Самое царство горшечников… Но почему ж ты из Янова не пошел прямо на Гощу?

— Тебя искал.

— Да я говорю всерьез.

— А всерьез о таком не спрашивают.

— Ау-у-у-у! Аня-а-а-а! — послышалось совсем далеко.

— Иду-у-у! — приставив руки к губам, ответила девушка.

— А ты с чего взяла, что я иду из Янова?

— Думаешь, мы уж тут совсем ничего не знаем. Ведь под Яновом недавно польские легионеры разбили полк Резановича, и ты здесь не первый… А что ты правую руку держишь в кармане?

— Руку? — горько улыбнулся в ответ Александр. — Это теперь не рука, а кукла.

— Почему кукла?

Юноша левой рукой вытащил правую из кармана пиджака и помахал ее кистью, как плетью. Аня, сразу забыв, что имеет дело с совершенно незнакомым человеком, прыгнула прямо через родник. Засучила рукав кожанки партизана по локоть. Рука от кисти до самого локтя была иссечена мелкими осколками, и вокруг них образовались свищи.

— Ты с ума сошел! Ты же весь сгниешь от этой руки! Надо в больницу на операцию! — набросилась она па раненого.

Тот иронически присвистнул:

— Кто ж возьмет в больницу красного! В тюрьму еще так-сяк. А в больницу…

Девушка растерялась. Она беспомощно глядела в суровые глаза юноши и вдруг просияла:

— Я сама тебя вылечу! Сама!

— Ну-у…

— Вот тебе и ну! Я учусь на фельдшера. Уже на третьем курсе. Должна же я что-то уметь! Ну, договорились? Тогда сиди здесь, а вечером я поведу тебя домой и спрячу на чердаке, а потом что-нибудь придумаем.

Отец Ани был учителем, а мать умерла, когда девочке миновал седьмой год. Мачеха сразу же превратила падчерицу в батрачку. И даже теперь, когда Аня приезжала домой только на летние каникулы, у нее не было ни одного свободного дня, кроме воскресенья. Аня работала на огороде, убирала дом, шила и даже сено косила. Отец помогал ей редко, ему некогда было заниматься хозяйством. Вот это право хозяйки и помогло Ане спрятать раненого. Она сделала за сараем шалаш и сложила на нем стожок сена. В этом стожке и жил Александр Моцак, пока будущая фельдшерица вытаскивала осколки. Рука перестала гнить, но так и осталась висеть плетью.

…А когда прощались, Аня не сумела скрыть свое чувство, которое появилось у нее еще в первую встречу. Но повстанец стеснялся признаться, что и сам полюбил ее, считал, что не достоин такой образованной и красивой девушки, и отмолчался.

— Куда ж ты пойдешь теперь?

— Попробую пробраться в Советскую Россию.

— Трудно тебе с такой рукой…

— Не беда! — храбрился юноша.

— Если б пальцы хоть чуть-чуть сгибались, то, может, еще и сумел бы развить свою руку. Вот тебе мяч. Попробуй сжимать его пальцами. Если хватит терпения делать это регулярно, каждый день, рука оживет.

Глухими звериными тропами, по лесам и болотам пробирался Александр Моцак к советской границе. Левой рукой он поддерживал ремень винтовки, а в правом кармане то и дело пробовал сжимать небольшой мяч. И пока дошел до границы, пальцы больной руки начали полностью обхватывать мяч, хотя карандаш еще не держали. Рука стала легче сгибаться в локте. И теперь сама пряталась в карман, без помощи левой. Но границу перейти не удалось. А тут выпал снег, и пришлось возвратиться назад…

Кроме гончарного дела молодой Моцак унаследовал от отца профессию печника. Этим и пришлось заняться: в то время только начинали отстраиваться сожженные за войну села и печники были нарасхват.

Следующим летом Александр появился в селе Цумань, где только что поселилась новая фельдшерица Анна Вацлавовна Куценко. На этот раз он уже не ушел из ее дома: остался хозяйничать и учиться.

Теперь Александр Моцак правой рукой работал почти так же свободно, как и левой. Все лето он ходил по селам и делал печи. А зимой учился под наблюдением жены. Потом тесть помог ему устроиться на учительские курсы.

Может, в Цумани и жили бы до сих пор, да приехал новый начальник полиции, бывший петлюровец, который знал когда-то Александра Моцака. Так и пришлось бежать в болотную глушь.

В Цумани Александр Федорович доставал кое-какую подпольную литературу о жизни в Советской России. А в Морочне единственным оконцем, через которое можно было смотреть в другой мир, был этот маленький самодельный радиоприемник…

Вечерело. Дед сидел на своем треногом стульчике, чинил корзинку. Мать варила бульбу на шестке. А Гриша плел постолы. В понедельник опять пасти коров, опять батрачить.

— Утром я видел учителя. Он просил, чтоб ты завтра пришел, — сказал дед Грише.

— А можно, я сейчас?

— Нет. Завтра к нему зайдут учителя из других сел. Он хочет, чтоб ты им поиграл на дудочке.

— Какой толк от той музыки? — вздохнула Оляна, садясь за кудель.

— Ты в музыке понимаешь столько, сколько я в поповской службе, — оборвал ее дед. — Вон твоя музыка, — кивнул он на кудель. — А я знаю, чего стоит добрая песня да еще в чужом краю.

И, повернувшись к Грише, дед тихо, только ему одному начал рассказывать:

— Шел я из Порт-Артура домой. И зазимовал у одного охотника… Охотником этот волчище только назывался. А сам пороху и не нюхал: на охоту ходили у него батраки, ну и меня засосал. Пристал и пристал: «Чего пойдешь на зиму глядя? Куда пойдешь?»