— Какая убийственная логика… — прошептал Робеспьер.

Сен-Жюст будто не слышал этих слов. Он говорил все тем же спокойным, размеренным тоном:

— Остается определить их природу; этот диагноз подскажет и меры предосторожности, и степень наказания. Вспомни: во время нашей беседы во фримере мы удивлялись, что заставило Фабра сделать донос. Теперь открытый Амаром черновик мошеннического декрета показывает: Фабр спасал свою шкуру, и, вероятно, спас бы ее, если бы черновик не был обнаружен. И все же вопрос: почему Фабр валил все на иностранцев и на близких ему лиц? Вот над чем следовало задуматься. И я задумался. И хочется верить — понял суть дела.

Сен-Жюст на мгновение остановился и прищурился.

— Есть закономерность: мы не верим тому, что противоречит здравому смыслу, но всегда прислушиваемся к правдоподобному. Именно из этого исходят клеветники, губящие чужую репутацию. Сообщив вначале нечто верное и общеизвестное, они приплетают к нему выдуманное, порочащее, плод собственной фантазии; но получившаяся смесь, поскольку часть ее — истина, вся обретает видимость истины! Нечто подобное сделал и Фабр. Он прекрасно знал, что мы располагаем данными об иностранном шпионаже; вспомним хотя бы портфель английского резидента, найденный прошлым летом, — ведь Фабр был одним из тех, кто изучал его содержимое. Вот он и «выдал» иностранный заговор! Сама постановка вопроса была точной: она вызвала в нас внимательных слушателей. Но кого же «выдал» Фабр? Да либо тех, о ком мы и так все знали, либо второстепенных агентов, не представлявших большого интереса. Он выдал Эро, который уже успел провалиться, он выдал группу Проли, которая и без того была арестована, он выдал Шабо и Базира, которые были скомпрометированы, да к тому же они лишь пешки. Но всем этим он обезопасил себя, Дантона и снял подозрение с главного лица, от которого шли все эти нити, вызывавшие ажиотаж, голод, диверсии, пожары в Дуэ и Валансьене, в парусных мастерских Лориана и на патронных заводах Байонны…

— Но кого же ты считаешь «главным лицом»?

— А ты не догадываешься? Это — лицо, о котором проговорился Шабо и о котором — заметь — ни слова не сказал Фабр, небезызвестное лицо, растворившееся в воздухе, как только его попытались арестовать, одним словом, пресловутый барон де Батц…

— Барон де Батц… Мифическая личность!

— Не столько мифическая, сколько неуловимая. Впрочем, виною здесь некий заслон, занятый обереганием Батца. Барон де Батц… Между прочим, я изучил его досье. Это сущий дьявол. Самозваный дворянин, владелец состояния, нажитого на скупке национальных имуществ и других аферах, он несколько раз эмигрировал, сражался в армии наших врагов, а затем вновь с невероятной дерзостью появлялся во Франции. Он пытался спасти Людовика Капета, организовывал заговоры вокруг Тампля, чтобы освободить бывшую королеву и выкрасть королевских детей. Его загородный дом в Шарроне стал местом сбора заговорщиков. Там часто обедал Дантон. Там плелась нить дела Индийской компании…

— А кто же управляет всем этим?

— Сие неизвестно. Держит Батца рука Питта или Кобурга, движут им из Лондона, Вены или Берлина — этого я пока не знаю. Важен сам факт, еще не привлекавший внимания Комитета общей безопасности.

— Недаром я всегда считал, что члены этого Комитета способны лишь на интриги… Но ты что-то сказал о «заслоне»…

— А, «заслон»… Это прежде всего дельцы и банкиры, под видом патриотов наводнившие Францию. Мы гостеприимно открыли двери всем преследуемым у себя на родине; мы сделали их французскими гражданами, дали им ответственные посты. К сожалению, лишь немногие оказались подобно Буонарроти достойными этого — большинство стали тайными врагами республики. Таковы, например, английский банкир Бойд, братья Фрей, имевшие австрийское подданство, таковы голландские банкиры Кок и Ван-ден-Ивер, прусский финансист Перрего, бельгийский банкир Проли, испанский банкир Гюзман. Обрати внимание: каждый из них находится в близких отношениях с кем-либо из членов Конвента или функционеров ратуши. Бойд всегда дружил с Делоне, Перрего — с Эро, Проли — с Демуленом, братья Фрей — с Шабо, Кок — с Эбером, Ван-ден-Ивер — с Клоотцем. А что касается наших «особо заслуженных», то кое-кто из них хороводил сразу со многими дельцами. Дантон обедал с Бойдом, пил с Перрего, развлекался с Гюзманом, не отказываясь при этом и от особых услуг Проли. Словом, тень иностранного заговора нависла над Конвентом и страной. Мы расправились с дворянством и духовенством, но лидеры прежних привилегированных сумели уйти в эмиграцию и действуют из-за рубежа. В то время как наши армии бьют врага на границах республики, иноземцы в союзе с аристократами пытаются взорвать нас изнутри. Этого нельзя допустить. Мы не можем более стоять «над фракциями». Мы должны их устранить. Или республика погибла.

Сен-Жюст умолк. Молчал в задумчивости и Робеспьер. Потом он поднялся и пожал руку Антуану.

— Блестяще, — тихо сказал Неподкупный. — Я внимательно слушал тебя, хотя мог бы сам рассказать тебе почти то же самое: прочитай мои последние речи, и ты убедишься, что все, о чем ты говорил, непрестанно волнует и меня. Но я рад, что независимо от меня ты пришел к тем же мыслям. Ты рассеял мои последние сомнения. Суть дела ясна: остается действовать.

В ночь на 24 нивоза поэт и драматург, элегантный Фабр д’Эглантин был арестован. Днем в Конвенте Жорж Дантон попробовал вступиться за своего друга: он предложил депутатам вызвать арестованного и допросить его в своей среде.

От имени Конвента Дантону ответил суровый Бийо-Варенн. Ответ был краток и ужасен:

— Горе тому, кто сидел рядом с Фабром и одурачен им!

Дантон не настаивал. Кампания была проиграна.

И все же… Все же они не были сброшены со счетов — одни и другие — ни сегодня, ни завтра, ни в нивозе, ни в плювиозе. Обстоятельства потребовали немедленной отправки Сен-Жюста на фронт. 3 плювиоза Комитет послал его и Леба в Северную армию сроком на 20 дней.

Но еще до этого в личной жизни Сен-Жюста произошли события, не прошедшие для него бесследно.

20

Его отношения с Анриеттой приобретали устойчивый, хотя и лишенный сентиментальности характер. Об их неначатом романе знали уже все. Элиза при случае поддразнивала влюбленных, а Робеспьер в деловом разговоре бросил раза два с характерным для него умением намеки, вогнавшие Антуана в краску.

Он понял: больше тянуть нельзя.

И вот в один из холодных, но ярких зимних дней на квартире Леба произошло объяснение.

Его пригласили на чашку кофе. Когда Анриетта начала прибирать посуду, Филипп поднялся.

— Ты уж извини, — с лукавой улыбкой сказал он Сен-Жюсту, — но Элиза просит проводить ее к матери. Дело недолгое. Подожди меня здесь, и, думаю, не позднее чем через полчаса я вернусь.

Сен-Жюст кивнул и невольно посмотрел на свою избранницу. Она спокойно вытирала чашки; лицо ее, обычно смуглое, в этот миг казалось матово-белым, взгляд оставался опущенным.

Едва захлопнулась дверь за супругами, он подошел к Анриетте. Она не спеша и не поднимая глаз продолжала свою работу.

— Анриетта, — начал он, — я давно хочу сказать тебе…

Она спокойно смотрела на него. По мере того как он говорил, лицо ее оживлялось, и всё же она казалась ему античной богиней, далекой от земных чувств. Он не помнил, что говорил ей. Речь его была выспренней и бессвязной. Она бросила полотенце и ждала.

— Глупый, — сказала она наконец, — ну поцелуй же меня.

Они поцеловались. Странно, но этот сладкий момент, давно и страстно ожидаемый, не вызвал у него никаких чувств. Те токи, которые он ощущал при первых встречах, теперь не появлялись. Казалось, все это происходило не с ним, он словно видел все со стороны. «Интересно, разыщут ли они сегодня досье Батца?» — подумал он вдруг в самый неподходящий момент.

Была ли Анриетта разочарована? По-видимому, она была не такой, чтобы показать свой восторг или разочарование. Она была сдержанной, внимательной и серьезной, сознавая, что произошло нечто важное, и не желая это важное разбить или упустить.