Едва комиссары закончили просмотр бумаг Гато, как появился сам Гато вместе с верным Тюилье, оба в приподнятом настроении.
— Простите, если помешали, — с порога крикнул Тюилье, — но мы не можем не усладить вас картиной, прекрасно дополняющей то, что вы сейчас прочли. Поспешите, и вы увидите нечто занимательное!..
Заинтригованные комиссары согласились, и вся компания вышла на рю-де-Во. Толпа собралась несметная; только середина улицы оставалась свободной для ожидаемого кортежа. Наконец показался и кортеж. Впереди скакал вестовой, за ним следовал духовой оркестр, исполнявший что-то бравурное. Далее шел отряд жандармов, окружавший походную гильотину, влекомую четырьмя белыми конями; на помосте гильотины подбоченясь стоял палач. Затем появилась большая нарядная карета, запряженная шестеркой лошадей. По бокам и сзади кареты гарцевали гусары, на киверах и ташках которых белели изображения черепа с перекрещенными костями.
— Совсем как у пиратов! — обронил кто-то в толпе.
— Они и есть пираты, только сухопутные, — добавил другой.
Сквозь стекло кареты различался профиль человека, остриженного под гребенку, с мертвенным цветом лица. Рядом сидела женщина.
— Распутный капуцин справляет новую свадьбу, — объясняли в толпе, — благо невесту силой отобрали у родителей…
Карета двигалась шагом, но вдруг ее дернуло. Из-под колес полетели комья грязи. Один из них угодил прямо на камзол Сен-Жюста.
— Шнейдер приветствует тебя, — засмеялся Тюилье.
— Сим позорным балаганом он ускорил развязку и сам подписал свой приговор, — спокойно сказал Сен-Жюст, счищая грязь с платья.
На следующий день, 24 фримера, жители Страсбурга наслаждались новым зрелищем, впрочем сильно отличавшимся от виденного накануне. Правда, здесь были и гильотина, и палач, и сам Шнейдер. Но гильотина не катилась, а прочно стояла на площади Мезон-Руж, палач же и Шнейдер находились на ее помосте. Руки Шнейдера были связаны за спиной, а конец веревки держал палач. Этот страшный капуцин стоял у самого края помоста, и на его мертвенно-сером лице, покрытом красными пятнами, было написано безграничное удивление, смешанное с гневом и тоской. И только теперь все увидели, что он очень малого роста, что у него белесые глаза и рыжие брови и что он вовсе не страшен, а только смешон и жалок. Так простоял он на эшафоте с десяти утра до двух дня, после чего по приказу Сен-Жюста был отправлен в Париж, в ведение Комитета общей безопасности.
Там о нем, казалось, забыли. Но однажды Робеспьер спросил:
— Почему страсбургский священник все еще жив?
Тогда-то Шнейдеру все же пришлось предстать перед Революционным трибуналом, а затем и снова подняться на эшафот, но на этот раз — чтобы уже не сойти с него…
Впрочем, произошло это через четыре месяца после описанного.
Падение Шнейдера предварило ликвидацию всех его агентов и единомышленников. Одного за другим их снимали с занимаемых должностей, арестовывали и размещали по тюрьмам, чтобы позже перевести в Париж, в ведение Комитета общей безопасности и Революционного трибунала.
Бодо и Лакост, сначала потрясенные случившимся, затем, как обычно, быстро перестроились и стали хватать приверженцев Шнейдера, своих недавних друзей, с еще большей рьяностью, чем делали это уполномоченные Леба и Сен-Жюста. Бодо не замедлил при этом поднести своим соперникам отравленную пилюлю: по его личному приказу был арестован Юнг, бывший сапожник, пользовавшийся доверием Сен-Жюста и любимый Филиппом.
— Мерзавцы, — прорычал Сен-Жюст, узнав об аресте, — они бьют по самому больному месту!
— Нужно спасти Юнга, — воскликнул Леба, — спасти во что бы то ни стало! Ведь это же подлинный санкюлот, чистый и преданный революции большой ребенок.
— Увы, — вздохнул Сен-Жюст, — этого сделать мы не сможем. Конечно, я никогда бы не арестовал Юнга, но коль скоро он уже арестован… Пойми, ведь этот «большой ребенок» действительно скомпрометирован близостью к Шнейдеру. Если теперь мы выступим в его защиту, мы сами себя накажем, мы дадим этим мерзавцам благодарный материал для обвинения нас в непоследовательности… И они ведь это прекрасно понимают, потому и действуют с такой дерзостью…
— Но ты ведь выручил мальчика Шарля!
— То был всего лишь мальчик Шарль, а здесь дело касается принципов… Кстати, — стремясь переменить тему разговора, подхватил Сен-Жюст, — очень хорошо, что ты мне напомнил о Шарле, а следовательно, и о «Пропаганде»: с ней нужно тоже кончать.
Через несколько дней после этого разговора «Революционная пропаганда» была ликвидирована, а пропагандисты отправлены по своим департаментам.
Бодо пришел в ярость.
— Как ни крути, — заметил он Лакосту, — а последнее слово все время остается за этим подлым Сен-Жюстом. Ну что ж, постараемся взять свое во время военных операций…
Но и во время военных операций последнее слово также осталось за Сен-Жюстом, хотя иной раз недруги его и считали себя почти победителями.
Военные действия возобновились 25 фримера, на следующий же день после ареста Шнейдера. Это не было случайностью. Именно к этому дню был полностью подготовлен тыл, пришли ожидаемые резервы, определилось возможное направление ударов обеих армий.
На этот раз Сен-Жюст и Леба не повторили прежней ошибки, стоившей кайзерслаутернского позора: они ни на минуту не выпускали из виду деятельность обоих командующих — Пишегрю и Гоша. Это облегчилось новым мандатом, который расширял их полномочия на обе армии. В Рейнской они пытались, и небезуспешно, вселить отвагу в душу колеблющегося Пишегрю. По воле Сен-Жюста Рейнская армия, внезапно начав наступление против основного ядра армии Вурмзера, прорвалась к Агно и Форт-Вобану. Между тем Сен-Жюст и Леба были уже в Биче, у Гоша. По их совету молодой генерал двинулся против левого фланга австрийцев; сражение на высотах Рейсхофена началось на заре 2 нивоза, продолжалось с переменным успехом несколько часов и закончилось полной победой Гоша. От Рейсхофена он устремился на Фрошвиллер и Верт. Противник потерял 15 орудий, 20 провиантских повозок и унес более пятисот раненых. Благодаря этой победе путь на Ландау был для Гоша открыт. «Мы славим армию и тебя, — писал ему Сен-Жюст. — Смелость, товарищ, фортуна — за республику!» Победа Гоша расчистила путь и для Пишегрю. Опасаясь окружения с тыла, Вурмзер без боя покинул линию Агно и отступил к Виссамбуру.
И вот тогда, накануне полной победы, Бодо и Лакост в последний раз попытались добиться первенства и насолить Леба и Сен-Жюсту.
Стравив Гоша с Пишегрю и доведя их соперничество до полного разрыва, 4 нивоза в Верте на свой страх и риск они провозгласили Гоша главнокомандующим и доверили ему руководство Рейнской армией «до тех пор, пока обстоятельства не позволят вернуться к прежней демаркации». Этим сбрасывались со счетов не только прямые распоряжения Леба и Сен-Жюста, но и воля Комитета общественного спасения, иначе говоря, правительства Франции.
Гош, для виду пококетничав, согласился взять то, что называл «непосильным бременем».
Пишегрю немедленно подал в отставку.
Но если Лакост и Бодо думали всем этим унизить и поставить ненавистного Сен-Жюста в безвыходное положение, они жестоко просчитались. Сен-Жюст давно уже и сам понимал, что только Гош может успешно завершить кампанию. Это не значит, что строптивому генералу было все забыто и прощено, — Сен-Жюст слишком хорошо помнил печальную историю Дюмурье, чтобы спускать генералу, заподозренному в цезаризме, — но полный расчет был отложен до более подходящего времени.[28] «Ситуация весьма деликатная, — писали Сен-Жюст и Леба Комитету 5 нивоза, — мы должны быть предельно осторожными». На следующий день, уговорив Пишегрю взять обратно прошение об отставке и пообещав ему компенсацию,[29] комиссары отправились в Ризельц, где их ждали Бодо и Лакост.