— Надо ехать, — сказал он Робеспьеру при встрече.

— Когда? — без тени удивления спросил Неподкупный.

— Намечаю на двадцатое. Вот получим деньги, выправим новый мандат и помчимся.

— Зайди к Леба, там есть новости.

— Какие?

— Придешь — узлаешь.

Новости действительно были.

Филипп сообщил ему, что Элиза и слышать не желает о новой разлуке: она-де так настрадалась, ожидая его, что это может сказаться на их будущем ребенке.

— Что же ты? — недоумевал Сен-Жюст. — Решаешь остаться? Будешь искать себе замену?

Филипп вспыхнул.

— И ты мог подумать такое? Все гораздо проще, мой друг. Элиза поедет с нами. Разумеется, возьмем и Анриетту. — Леба лукаво подмигнул.

Сен-Жюст опешил. Такое не могло прийти ему в голову. А затем… Затем он не стал скрывать свою радость.

— Но это же просто великолепно! — воскликнул он. — Мы их оставим в Саверие и будем наведываться по мере возможности. Это будет лучше и для них, и для нас.

— И для них, и для нас, — понимающе повторил Филипп.

— Тогда ускорим приготовления.

Утром 20 брюмера счастливые комиссары в сопровождении своих подруг тронулись в путь.

18

Элиза не рассчитала силы. Она тяжело переносила первые месяцы беременности, а тут дальняя дорога с обычными путевыми невзгодами; тряска вызывала дурноту, приходилось делать частые остановки и даже днем проводить по нескольку часов на постоялых дворах. Сен-Жюсту были приятны эти проволочки: они сближали его с Анриеттой; оставаясь наедине с девушкой, он был ласков с нею и почти не скрывал своих чувств, откладывая, впрочем, решительное объяснение до более благоприятного времени. В дороге, стараясь отвлечь Элизу от мрачных мыслей, Антуан, соперничая с Филиппом, шутил, рассказывал, читал вслух. У него всегда был при себе томик Мольера, его любимого поэта. И вот как-то, задумчиво полистав книгу, он вдруг отбросил ее, посмотрел на Анриетту и с чувством продекламировал:

Щеки девушки порозовели. Элиза переглянулась с Филиппом.

— Вот так мадригал! — воскликнул Леба. — В наши дни сей высокий «штиль» безвозвратно утрачен. Что ты думаешь по этому поводу, сестренка? — лукаво обратился он к Анриетте.

— Я думаю, что это прекрасно, — тихо ответила девушка.

Элиза капризно надула губы. Сен-Жюст продолжал:

— Это — твое объяснение в любви? — язвительно спросила Элиза.

— Нет, — улыбнулся Сен-Жюст, — это всего лишь монолог Тартюфа.

— Тартюфа! — захохотал Леба. — Ну и остряк же ты, мой друг.

— Остроумие небольшое, — пожала плечами Элиза. — Нашел, чьими словами изъясняться — святоши и лицемера!

— Это произошло случайно, милая Бабетта, — опустил глаза Сен-Жюст. — Я готов декламировать, что ты пожелаешь.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что помнишь всего Мольера?

— Всего Мольера не помню, но кое-что знаю.

— Он скромничает, — вмешался Филипп. — Он знает наизусть всего Мольера, да и одного ли Мольера? У Флореля феноменальная память.

— Сейчас проверим. — Взяв книгу, Элиза нашла страницу. — А ну, феномен, давай-ка монолог Альцеста из «Мизантропа».

Сен-Жюст повиновался. Потом по просьбе Анриетты прочитал несколько мест из «Амфитриона» и «Принцессы Элидской». Женщины восхищались его памятью. В глазах Анриетты сверкала гордость.

— А все-таки, — заметил Леба, — Мольер угождал королю.

— Он был гением, — отрезал Сен-Жюст. — Что же до отношений с королем — время было такое… Но как раз в «Мизантропе» он дал образ героя и борца.

— Напомни-ка последние слова Альцеста, — попросил Филипп.

— Изволь:

— Вот видишь, — обрадовался Филипп, — твой «борец» бежит, вместо того чтобы бороться… Да и потом не поймешь, кто же подлинный герой «Мизантропа», честный Альцест или ловкий Филинт… Недаром Жан-Жак обрушился на Мольера и обвинил его, что единственного честного человека в своем театре он отдал на осмеяние великосветским негодяям… Именно поэтому Фабр д’Эглантин и написал своего «Филинта», где превратил Альцеста в революционера…

— Твой Фабр — бездарь и мерзавец, — прервал друга Сен-Жюст.

— Мерзавец — не спорю, но бездарь — это уж ты прости…

— Бездарь, бездарь, бездарь, — твердил Сен-Жюст. Затем, подумав, добавил: — Зря Максимильен допустил его к расследованию дела Индийской компании.

— Безусловно, зря, — подхватил Леба. — Знаешь, мне кажется…

И разговор друзей, направившись по новому руслу, ушел далеко от Мольера. Женщины какое-то время продолжали их слушать, но потом, понимая все меньше, начали погружаться в дремоту…

…До Саверна добрались благополучно. Оставив своих спутниц в комендатуре и взяв с властей обещание найти им постоянное жилище, комиссары помчались в Страсбург. А потом события их так закрутили, что в Саверн они могли заглядывать редко и ненадолго. Бедная Элиза стала даже раскаиваться в своей затее и жалеть о покинутом Париже и отчем доме. Жалела ли о том же Анриетта? Во всяком случае, подруге она не открывалась.

В Страсбург прибыли вечером 22 фримера. Их не ждали. На главной квартире произошел переполох. Вилье принес толстую пачку накопившихся бумаг; здесь были счета, запросы, донесения, жалобы.

— Вот и положись на подобных идиотов, — проворчал Сен-Жюст. — Не смогли справиться с простейшими повседневными делами…

Подумав, он передал пачку Филиппу.

— Займись-ка этим, я же попытаюсь разыскать Тюилье или Дьеша.

— Но ведь за ними можно послать.

— Не желаю продолжения этой шумихи. Уж лучше я сам.

Тюилье оказался у себя: он собирался ложиться спать.

— Слава богу, вернулись, — радостно лепетал он, обнимая Сен-Жюста. — Мы с Гато уж хотели посылать запрос в Комитет.

— А что случилось?

— Да так, ничего особенного, но все же… Бодо и Лакост спелись с «Пропагандой». Идут аресты, тюрьмы переполнены. В провинции орудует Шнейдер…

Сен-Жюст был неприятно поражен этими словами. Вопреки своей обычной предусмотрительности он, видимо, переоценил «Пропаганду»…

…Еще 18 брюмера, задумав чистку Народного общества, комиссары обратились к якобинцам соседних департаментов, прося прислать семь проверенных патриотов. Патриоты стали прибывать целыми группами, и вместо семи их вскоре оказалось двадцать шесть. Назвав себя «Революционной пропагандой», они придумали особый костюм и поселились в Национальном коллеже. Муниципалитет Страсбурга отпустил им 40 тысяч ливров, и Дьеш выделил верхового для связи и двенадцать человек охраны. Из числа пропагандистов вскоре выдвинулись ярый безбожник Делатр и сторонник крайнего террора Моро, изменивший свое имя на Марат. Когда перед поездкой в Париж комиссары на несколько часов заглянули в Страсбург, в душе Сен-Жюста шевельнулись первые сомнения в правильности своей идеи: эти лохматые парни в красных колпаках и длинных балахонах, перехваченных трехцветными кушаками, за которыми в изобилии торчали кинжалы и пистолеты, не внушали особенного доверия…