Я стал связистом-переводчиком: между русскими и французами…

Шли сильные бои. Воспоминанием о тех боях сохранилась отметина на моем лбу от осколка, пробившего каску.

За одну операцию, когда — под огнем противника — я все-таки доставил сообщение по назначению, Георгиевская Дума корпуса представила меня к солдатскому ордену Святого Георгия.

За разрешением на его получение я должен был явиться лично к генералу Лохвицкому.

Командир корпуса сидел в своем кабинете: штаб размещался в домике небольшого французского селения. Несмотря на то что в России произошла революция, над генеральским креслом по-прежнему висел портрет государя императора — Николая II.

Когда я представился и сообщил о цели своего прибытия, Лохвицкий усмехнулся и сказал:

— За каждый Георгиевский крест, выданный еврею, я отвечаю перед Богом, царем и обществом. Кру-угом!

Поверьте, дорогие читатели этой книги, написанной почти восемьдесят (!) лет спустя, что и ныне некоторые власти предержащие на моей Родине, которой я отдал всю свою жизнь, мыслят все так же…

Мне не просто горько, мне стыдно за сограждан, упорно возвращающихся ко временам средневековья!

Я повернулся и вышел из кабинета. Доложил Георгиевской Думе о решении генерала. И так как среди Русского Экспедиционного корпуса были преображенцы, вместо Георгия Дума наградила меня Преображенским крестом. Честь — по меркам царской России — весьма высокая! А было мне неполных 18 лет…

Я получил этот крестообразный, скорее похожий на букву X золотой знак, покрытый синей эмалью. На нем — золотое изображение распятого Христа.

Высокую награду мне пришлось через год отдать на сохранение своей тетке, поскольку, вступая в Первую Конную, украшать себя сим знаком не было возможности. За долгие годы тяжких мытарств и перипетий нашей российской жизни затерялась дорогая мне памятная вещь…

Как я уже говорил, русские солдаты сражались за Родину на французской земле. Но многие из них, воевавшие против немцев на стороне Антанты, поскольку Россия являлась частью Антанты, стали требовать отправки домой.

Требовал возвращения в Россию и мой фельдфебель — опытный воин, года на два старше меня. За это руководство корпуса отправило его в лагерь Ля Куртин.

Фельдфебеля мы любили, в складчину собирали для него посылки, которые я (как свободно говорящий по-французски) и отвозил.

Лагерь охранялся неграми — сенегальскими стрелками.

Вместе с некоторыми русскими в заключении содержались и немецкие военнопленные.

Приближался конец войны. Эти немцы — люди сравнительно пожилые — являлись последним резервом германской империи. Среди них было много интеллигентов: учителя, врачи, инженеры.

Когда я впервые подошел к воротам лагеря и увидел этих университетских профессоров, с грустью смотревших сквозь ограду, чернокожий солдат, их охранявший, шея которого была украшена ожерельем из ушей убитых немцев, спросил:

— Ты пришел посмотреть на дикарей?

Вопрос был задан на полном серьезе: он имел в виду эту немецкую интеллигенцию!

Я ответил:

— Нет. Я пришел проведать своего старшо́го.

После того как я передал фельдфебелю посылку, мы с ним гуляли по лагерю. Командир учил меня жизни, говорил о своей мечте: возвращении в обновленную Россию, надеялся, что и я там скоро буду. И что Бог еще даст нам возможность когда-нибудь встретиться.

Говоря о разных национальностях своих солдат (а среди них были и армяне, и грузины, и русские) он предупреждающе заметил:

— А вам, господин вольноопределяющийся, придется, коли вернетесь, иметь дело не только с русскими: с ними вам будет легко! С малороссами — тоже. Заранее предупреждаю: с евреями будет сложнее…

— Почему?

— Беспокойная нация…

Я встретился с моим фельдфебелем в России много позже — лет через 55: это был Министр обороны Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский.

В разговоре мы коснулись тех далеких времен, и я напомнил ему о его напутствии и мнении о евреях.

Родион Яковлевич улыбнулся и сказал:

— Но ведь я же вас, Иосиф Леонидович, не обманул?..

В том, что Родион Яковлевич был прав, я убедился в Центральном Доме литераторов на очередной встрече Нового года.

Неподалеку от нас сидела семья Вайнеров во главе с папой Ефимом Григорьевичем. А за соседним столиком пировали азербайджанцы… Одному из пирующих явно приглянулась невестка (не помню уж, то ли жена Аркадия, то ли Георгия). Этот человек встал, качаясь, подошел к женщине и… запустил руку ей за пазуху!

Братья Вайнеры немедленно прореагировали, вскочив, но их отец сказал: «Ша!» Затем подошел к окну, которое находилось позади столика с азербайджанцами, и распахнул его. После этого кивнул сыновьям.

«Мальчики» схватили наглеца один — за руки, другой — за ноги, раскачали и вышвырнули во двор (благо ресторан находится на первом этаже).

— Не хочу платить за разбитое стекло, — пояснил папа Вайнер окружающим, и ужин продолжался.

Несколько дней спустя на заседании Правления писательского клуба вынесли постановление: «Лишить братьев Вайнеров права посещать ЦДЛ за хулиганство».

Я взял слово и сказал, что, если бы кто-то поступил подобным образом с моей женой, я вышвырнул бы его, не открывая окна.

Меня поддержал Константин Симонов, и Вайнеров оставили в покое.

Возвращаясь ко времени Первой мировой войны и своего в ней участия, хочу рассказать об одном эпизоде. Будучи связным при Экспедиционном корпусе, я направлялся на передовую. В тот памятный день дурное предчувствие охватило меня с утра: я прикурил третьим! Затем обнаружилось, что на шинели не хватало пуговиц: стало быть, их оставалось тринадцать! Тоже — не самое лучшее предзнаменование на войне…

Когда я очутился в траншее, раздался сигнал тревоги и рота была приведена в боевую готовность. Начался немецкий обстрел. Почувствовав сильный удар по каске, я потерял сознание.

Когда пришел в себя, первое, что увидел — это свои ноги. Они были целы. Я понял, что меня свалила не рана, а контузия. Товарищи помогли мне подняться. Когда я снял каску, обнаружил, что гребешок ее пробит осколком и часть металла вдавилась мне в лоб. Образовался кровоподтек, который я — с уважением к прошлому — ношу до сегодняшнего дня.

С тех пор не люблю, когда в помещении горят три света, не люблю прикуривать третьим: на фронте (многие соотечественники знают это по Великой Отечественной) снайпер целится по первому огоньку, затем корректирует по второму и стреляет между ними, когда появляется третий!

Русским военным атташе в Париже был граф Игнатьев.

Узнав, что я с юности увлечен морской романтикой и знаю силуэты всех боевых единиц мирового флота, он порекомендовал направить меня к Ла-Маншу для наблюдения за движением иностранных кораблей.

Я внимательно всматривался в даль, стоя на площадке маяка. Однажды мне пришлось дежурить вместе с молодым французским лейтенантом. Вдруг появился трехтрубный крейсер.

— Англичанин! — сказал лейтенант, глядя в бинокль.

— Хорошо бы… — заметил я. — К сожалению, это немец.

— Наглец! — взбеленился лейтенант. — Вы осмеливаетесь спорить с офицером флота?! Где вы видели трехтрубные немецкие крейсера?!

— Нигде. Но третья труба, похоже, деревянная или картонная…

Я оказался прав. Лейтенант — человек чести — доложил о происшедшем по начальству.

Вскоре меня вызвал Лохвицкий и предложил вернуться в Швейцарию — доучиваться.

Итак, я вновь оказался в Швейцарии зимой 1918 года. Было время зимних каникул, и я, окончивший первый семестр парижского института и вкусивший уже «прелести» войны, с радостью предался блаженству тихой спокойной жизни. Дядя Леон Хельг взял меня покататься на горных лыжах к Мон Серван. В тот год в Европе свирепствовал грипп-«испанка», косивший людей, часто со смертельным исходом. И вот мой дядька «подхватывает» эту болезнь.