И вот — большая перемена. Мы перекусили. Я стою в холле с одноклассниками и кому-то показываю, который час. В этот момент вдруг… получаю подзатыльник.

Забыв, что у меня в руке часы, я разворачиваюсь и… р-раз! — разбиваю нос Фернану Трамбле. Он падает и кричит: «Я сдаюсь!»

Если говорят «сдаюсь» — больше бить нельзя. Однако часы — тоже вдребезги!..

Случилось это в пятницу, а в субботу я должен ехать в Делемон к родным.

И вот: ужин у родственников. Сижу, не поднимая глаз: часов нет! Можете представить мое состояние?! Дедушка Виктор заметил, что я не в своей тарелке:

— Что случилось? Говори, что?!

Я с трепетом в голосе рассказал о происшествии: о мальчике, который всем дает подзатыльники, о том, что я его предупреждал и, наконец, — о его разбитом носе и испорченных часах.

Дедушка Виктор встал и строго спросил:

— Ты посмел разбить физиономию внуку нашего Президента?!

— Да, дедушка… но я же его предупреждал!

— Ты хорошо сделал, — констатировал Виктор, меняя интонацию, и… подарил мне новые часы, на этот раз — золотые.

И хотя многих выпускников Эколь Нувэль судьба разметала по свету, спустя многие годы мы встретились, забыв обиды, помня лишь то светлое, что объединяло нас в этой чудесной школе.

К сожалению, друзья ушли в мир иной… В моем московском архиве осталась масса писем и фотографий периода «потепления» после Второй мировой войны… Уже не стало моего самого близкого друга — вице-президента Международного Красного Креста Фредерика Сиордэ. Но с его дочерьми и внуками меня и мою жену — Елену Черняк — связывают самые теплые отношения.

Не могу не вспомнить Гаро Айвазяна — ставшего главным антикваром Женевы; Георгия Киркова — впоследствии посла Болгарии в разных странах; Ренэ Барбэ — главного архитектора Женевы; Фернана Трамбле — представителя в Швейцарии ряда американских банков; Ренэ Тюретени — управлявшего имением экс-вице-мэра Женевы Микели. Его дочь — Симон Моор — тележурналистка (муж Симон — талантливый фотохудожник Жан Моор). Она не раз бывала в Советском Союзе, ее репортажи своей объективностью не нравились нашему руководству.

Кроме меня, в комнате жили еще три мальчика — почти мои однолетки.

У левой стены спал Константин Гратцос — грек с острова Итаки. Его отец — судовладелец — проживал с семьей на родине.

Справа от двери стояла кровать сына гофмейстера Бельгийского двора молодого графа Анри, фамилия коего была д’Аск.

Слева от двери спал Эмиль Гола — мальчик с острова Мадагаскара.

Мы сразу образовали «тройственный союз»: Гола, Гратцос и я. Анри д’Аск был слишком нежной особой, чтобы участвовать в наших спортивных и физических упражнениях.

Максимум, к чему прикасались его тонкие аристократические руки, — была теннисная ракетка.

Но уборку комнаты, наведение в ней порядка — стерильной чистоты — граф выполнял в свою очередь, как и каждый из нас. Именно на нем мы проверяли чистоту пола: брали графа за ноги и провозили от окна к двери. Если на белоснежных графских панталонах не оказывалось ни пылинки, значит, уборка была проведена хорошо.

Нас троих, объединенных любовью к спорту и физическим упражнениям, в школе прозвали «тремя дикарями».

Летом мы втроем всегда выступали на стороне одной из команд, соревнующихся в любых спортивных состязаниях, а зимой — сами составляли команду бобслея (управляемых санок).

И когда мы летели с горы по узкой дорожке, носящей название «Ла фоветт» и ведущей к трамвайной остановке у моста Шаи, мы горланили по-французски свой гимн «трех дикарей»:

Следующая строфа начиналась так: «Мы — все трое — братья», а кончалась строкой: «Жизнь нам не дорога!» («Ла вий пур ну не па шер!»)

Совместное пребывание в школе и в интернате сделало нас действительно братьями.

Окончив школу, мы расстались. Дальнейших судеб Д’Аска и Гола я не знаю.

Через сорок шесть лет (!) меня разыскал (с помощью греческого посольства) Константин Гратцос. Мы встретились с ним на празднике бывших учеников Эколь Нувэль в Швейцарии.

Парадокс заключается в том, что после этой встречи мы уже не расставались вплоть до печального дня смерти Кости.

В интернате он был самым близким моим другом. Мы делились всем, чем возможно. Я — тем, что привозил еженедельно из Монтрё, где жили тетя, дядя и бабушка Вера, а Костя — лучшим из посылок, получаемых им из далекой Греции по случаю, ибо война нарушила все связи и коммуникации.

Но одно событие из истории нашей дружбы я хочу подчеркнуть особо.

Надзирателем этажа был строгий господин Пошон. Он скрупулезно следил за идеальным состоянием наших комнат, нашего вида и исполнением нами всех школьных и бытовых обязанностей.

А над моим дорогим Костей висело какое-то проклятие: не было случая, чтобы при малейшей возможности он не разбил бы оконного или дверного стекла: будь то в здании школы или в интернате.

Надо сказать, что господин Пошон соблюдал железное правило: по любому нарушению у него имелись для провинившегося три наказания.

На первый раз — виновный лишался сладкого за обедом, на второй — субботне-воскресного отпуска к родителям или в гости к друзьям, а на третий можно было схлопотать и по физиономии (в лучшем случае — по затылку).

Костя умудрился дважды разбить стекло в окне нашей комнаты.

Зимой 1916 года, когда мы трое уже лежали под теплыми одеялами, а Костя еще сидел на своей кровати, я попросил его чуточку раздвинуть жалюзи (спали мы при открытых окнах).

Костя встал и, выполняя мою просьбу, локтем разбил стекло.

Я вскочил, и в это время дверь открылась: в комнату вошел господин Пошон. Очевидно, ему было все ясно, так как смотрел он на Костю:

— Ага, значит, это ты, Гратцос, в третий раз разбил стекло?!

Костя не успел открыть рот, как я решительно произнес:

— Нет, месье Пошон, стекло разбил я!

Пошон покинул комнату со словами:

— М-м-да… тебе повезло, Гратцос! Быстро оба в постель!

После паузы, уже лежа в кровати, Костя громко сказал:

— Ты, Оня, спас мою честь: он не разбил мне рожу! С этой минуты я считаю тебя своим братом. И это — на всю жизнь!

Впоследствии он оправдал эти слова.

Теперь обращаюсь к нарушенной мною хронологии своих воспоминаний.

Оставил я швейцарскую школу в 1918 году. Расставание с ней было тяжелым. Особенно с моим подопечным — Дони Донегалем — юным британским лордом.

Я уехал в Париж поступать в Политехнический институт.

Шла Первая мировая война, но высшие учебные заведения работали.

Кроме того, в Париже жили многие друзья моей семьи.

Но не желание продолжать образование тянуло меня — бакалавра — во французскую столицу. Я решил вступить добровольцем в Русский Экспедиционный корпус, сражавшийся под командованием генерала Лохвицкого.

Все русские студенты, находившиеся во Франции, должны были так или иначе проходить военную службу.

В России уже произошла Октябрьская революция.

Русский Экспедиционный корпус вышел из Владивостока и, проплыв вокруг всей Земли, прибыл в Марсель. Этот корпус участвовал в боях в Шампани и в районе крепости Верден — знаменитом месте, которое называлось «Шман дё дам» («Дорога дам»). Много русских солдат полегло на французских полях сражений…

Они — русские солдаты — сражались после Февральской революции, сражались за Родину и после революции Октябрьской.

Русские солдаты стояли на «Дороге дам» — перед крепостью Верден — возле фортов Дуомон и Во.