Вспоминаю я обо всем этом по причине того, что пытаюсь по крупицам собрать воедино почву, на которой мог зародиться и произрасти мой безумный по взглядам нынешнего времени поступок. Что знал я в юности о Кавказе? Если в нескольких словах, то складывалось мое знание из следующего: живут там дикие, непокорные племена, разбойники — абреки, вся жизнь которых проходит в набегах на соседей, басурмане — люди магометанской веры, пока их не покорят окончательно, православные не будут знать спокойствия. Одним словом, не было для меня, молодого человека дворянских кровей, службы более почетной, чем война с горцами. Кроме того, черкесы, как и все азиаты, ленивы и несообразительны. Несколько противоречили этому повести А. Марлинского, из которых следовало, что черкесы красивы, благородны, умны, скромны и трудолюбивы. Противоречие, как и всех моих знакомых, меня не смущало и не вызывало никаких вопросов, потому что было нечто третье, из которого вытекало наше собственное всеобщее великодушие и благородство. Умиляясь собственной гуманности, мы твердили, что, дескать, дикость кавказских племен и их нападения на казачьи станицы можно по христиански простить, ибо набеги — проявление варварства. Покорив горцев, мы принесем к ним православную веру, нашу просвещенность (грабители чиновники и просвещенность! Где ты, о великий Гоголь, со своими образованнейшими Собакевичем и Кувшинным рылом?!) и облагодетельствуем их. Мы жалели несчастных, погрязших в невежестве горцев, и, наверное, до сих пор, как это было при мне, модно еще приглашать в дом и обласкивать случайно занесенного в наши края аварца, черкеса, грузина или армянина — столь гордившееся своей образованностью провинциальное общество совершенно не умело их различать. До отъезда на Кавказ я заехал в Калужскую губернию повидаться с матерью, и она рассказала, что побывала в Калуге, была приглашена на бал к губернатору, где увидела горцев, переселенных в Калугу с Шамилем. Сам Шамиль от приглашения отказался, но родственники и приближенные его были. «Очень привлекательные, статные молодые люди, — поделилась своими впечатлениями мать, — с большим достоинством держались. Все были к ним внимательны, но, знаешь, мне почему то показалось, что так же внимательны были бы наши дамы и к молодым львам, если б их привезли из Африки». Тогда это живое наблюдение матери проскользнуло мимо, а теперь вспомнилось. Припоминается еще одна, услышанная мною от очевидцев, совершенно достоверная история. В сентябре 1861 года в урочище Мамрюк-огой, где помещалась ставка его императорского величества, всемилостивейшего царя — освободителя крестьян Александра II, приехала черкесская депутация — просить, чтобы русские войска перестали изгонять мирных жителей, прекратили военные действия. Не став слушать, царь бросил: «Выселиться, куда укажут, или переселиться в Турцию!» Повернувшись спиной к черкесам, он вышел. Когда взгляды свиты обратились к царю, он закрыл повлажневшие глаза рукой и тихо скорбно произнес: «Я не мог смотреть на этих несчастных страдальцев». Офицеры после с восхищением рассказывали друг другу о великодушном сердце государя. Общество наше твердо следовало по стопам своего гуманного императора. О фарисействе православия я даже не хочу говорить подробно. Отцы святой церкви так откровенно освящали именем Христа уничтожение людей, что это должно было броситься в глаза каждому, тем более верующему человеку. В ноябрьском номере «Церковной летописи» за 1864 год напечатано было сообщение о приезде великого князя Михаила в Херсонесский монастырь и о молебствии в церкви Святых Седьми великомучеников. Настоятель монастыря, архимандрит Евгений, приветствуя великого князя, сказал, имея в виду «замирение Западного Кавказа», что князь «принес оливу мира туда, где некогда остановили ковчег Ноев (почтенный архимандрит, видимо, не изучал географии) и где тогда было гнездо врагов России». Ничего себе «олива мира»! Представляю, как запрыгали от этих слов в своих гробах мощи великомучеников! А словечко «замерание» каково? Надо же было такое придумать!
Вернусь к себе. Село Троицкое, где мы жили, — отец был там управляющим, умер он рано, когда мне было девять лет, — стоит на берегу Протвы. Имение когда то принадлежало княгине Воронцовой Дашковой, первому президенту Российской академии наук и искусств. Старики рассказывали, что в Италии она подружилась с возлюбленной адмирала Нельсона Эммой Гамильтон и что как будто бы приезжала в гости в Троицкое! Возможно, это досужие фантазии, но рядом с Троицким стоит и по сей день деревня Гамильтон, заложенная Воронцовой Дашковой. Мы жили во флигеле, рядом с старым домом княгини, за которым шел огромный парк с мраморным обелиском в честь Екатерины II, на берегу реки бумажная фабрика, а напротив дома церковь, в которой похоронена Воронцова Дашкова. Парк был изрядно заброшен и от этого запустения особенно привлекателен. Летними вечерами над кустами вспыхивали огоньки светлячков. К реке шел крутой обрыв, на воде плавали кувшинки, а другой берег был пологим, заросшим осокой. Река не велика, саженей семь восемь шириной, но в половодье она разливалась иной раз так, что село превращалось в остров посреди неоглядного озера. Как хороши мы в детстве, и как от этого все хорошо вокруг нас! В мелководных старицах Протвы произрастал водяной орех — чилим. Осенью орех тонул, на дне зимовал, а весной прорастал, и росток, дотянувшись до верха, распускал по воде листья, похожие на березовые, только в листовых черешках находились воздушные пузырьки, они держали листья на воде, а скорлупа чилима оставалась на дне, как якорь. До кадетского корпуса я с мальчишками в августе плавал по реке за орехами, а чаще мы сражались на деревянных саблях или палили из мушкетов, вырезанных тоже из дерева старым унтер офицером, отслужившим двадцать пять лет на Кавказе, Тимофеем Кузьминым. Не помню, рассказывал ли он мне что либо о горцах, когда я был маленьким, но, приезжая на вакации уже старшеклассником, я несколько раз пытался его расспросить. Чем ближе было к окончанию кадетского корпуса, тем чаще толковали мы между собой о будущем, о карьере, о службе на Кавказе, которая давала молодому офицеру скорейшую выслугу и ряд других преимуществ. Тимофей хмыкал в продымленные табаком усы и не очень охотно образовывал меня. Вот как выглядела в его изложении причина Кавказской войны:
— Ежели начать издалеча, то было так: черкесы всегда жили вольно, никого не пущали воевать свою землю. А тут не пондравилось царице Екатерине, что запорожские казаки тоже построили себе вольготную жизнь, взяла она, да и переселила казаков на Кавказ, в надежде, что черкесы и казаки зачнут друг дружку трескать по усысям, на помин души и взаимно истребят. А казаки возьми, да и стали с черкесами кунаками, и одежду их переняли, и обычаи, одним словом, здоровы стали так ужас но, что царица совсем испужалась. Тогда сенат и порешил: с Богом, ура, солдатушки, за матушку царицу! И казаков тож прижимать начали...
Когда я спрашивал, какие они, черкесы, Тимофей почему то ухмылялся и бормотал:
— Баской народ, нравный.
Другого ответа я от него не сумел добиться. Ничего не смог он рассказать и о том, что меня более всего занимало, — о лихих атаках и сражениях. По воспоминаниям Тимофея получалось, будто вся боевая служба его состояла из валки леса, рубки фруктовых деревьев, строительства дорог, сжигания посевов и сакль. Для чего было вырубать сады и рушить дома горцев, я не мог понять и заподозрил, что Тимофей или выдумывает, чего не было, или все двадцать пять лет проторчал в интендантской команде и ни разу пороха не нюхал. Однажды, подвыпив, Тимофей спел старую солдатскую песню, позже я еще раз услышал ее от капитана Закурдаева, сыгравшего такую значительную роль в моей судьбе. Тимофей встал по стойке «смирно», скомандовал самому себе:
— Шаго-ом арш!
И сиплым тенором, — наверное, он был в молодости ротным запевалой, — загорланил, маршируя: