— А наши тоже погибли? — спросил я.

 — Уцелело человек восемьдесят, Лико смертельно ранен был. Черкесы их не тронули, увели в аулы, а потом вернули, на своих выменяли.

 — И вы там были, Афанасий Игнатьевич?

 — Бог миловал. Я от иеромонаха Паисия подробности знаю.

 Мы примолкли.

 — Слушай-й! — запели часовые.

 Закурдаев встрепенулся.

 — Я теперь тебе комедию расскажу. Штурмовали шапсуги и абадзехи Навагинский форт. Жена начальника гарнизона Присыпкина, — бесстрашная полковая дама была, — возьми и выйди под обстрелом на крепостной вал, с зонтиком. Черкесы, как ее увидели, тут же, ясно дело, сняли осаду и ушли, а через полчаса передали Присыпкину, что с женщинами они не воюют. Генерал лейтенант Раевский потом шутил, что надо было вместо войск сюда из России побольше офицерских жен прислать, джигиты сразу пардону запросили бы...

 Историю эту мне уже рассказывали в полку. Нестерпимо захотелось забраться, как в детстве, с головой под одеяло, плотно заткнуть все щели и лежать, не двигаясь, слыша один лишь звук — стук собственного сердца. Я с горечью вспомнил, что не завтра, так послезавтра мне придется вернуться в полк.

 — Как досталось моему, уж не говорю о вашем, поколению, — сказал я. — Сколько мы повидали...

 — Ничего ты еще не видел, — грубовато заметил Закурдаев, встал и, запев знакомую мне с детства солдатскую песню, заходил по комнате:

Вы гоните нам в подарок

Волов жирных и овец,

Нам их нравится поярок

И опоек от телец!

Закурдаев засмеялся издевательски и продолжил:

Мы за ваше здесь здоровье

Кашу маслом обольем,

На углях мясца коровья

Мы поджарим и попьем!..

Он умолк, остановился перед висевшим на стене небольшим поясным портретом Александра II и принялся изучать его покатый лоб, большие уши, зачесанные слева на пробор волосы, бакенбарды и длинные усы.

 — Говорят, он теперь бороду запустил, — непочтительно произнес Закурдаев.

 — Что вы царя рассматриваете? — спросил я, подумав, что Закурдаев, пожалуй, не бог весть как схож с лермонтовским Максимом Максимычем, тот наверняка не позволил бы себе столь вольного поведения.

 Закурдаев ответил мне не сразу.

 — Доложиться хочу. — Он вытянулся перед портретом и гаркнул: — Ваше императорское величество, на вверенном мне кладбище все в должном порядке, как мерли, так и мрут!

Старик, по видимому, упился. Все же я спросил:

— Что за дичь вы несете?

Закурдаев оглянулся через плечо каким то безумным взглядом, прихрамывая, вернулся к столу, опустился на табурет, повалился головой на миски и заплакал.

 — Полноте, — стал уговаривать я. — Что с вами?

 Сквозь всхлипывания он попросил оставить его в покое и лечь спать на тахту.

 Я лег, не раздеваясь, только сапоги стянул. Мне приснилось, будто я попал в какую то расщелину меж скал и никак не могу из нее выбраться. Возле меня задыхался кто то еще. Затихнув, он произнес голосом Попова Азотова: «Вот так то, брат. Что ж, пошли...»

 Я проснулся.

 В комнате было светло от взошедшего солнца.

 Когда я поднялся, Закурдаев сидел за столом, в расстегнутом мундире, с красными глазами, и ждал, чтобы я снова присоединился к нему.

 Возле него стоял непочатый штоф.

 Денщик полил мне на руки, подал полотенце. Я зажмурился от яркого солнца и его многократного отражения от облаков и ослепительной поверхности моря. За спиной моей поднимались к небу горы, прикрытые лохматыми шкурами лесов. Я вернулся в душную, прокуренную комнату. Закурдаев трясущейся рукой поднес мне стопку с ромом и кивнул на миску, в которой лежали соленые огурцы. Закусив, я не много пришел в себя после ночи и спросил:

 — Афанасий Игнатьевич, почудилось мне или в самом деле давеча где-то младенец плакал? У вас есть женщины?

 Он качнул головой:

 — Есть.

 Неразговорчив он был сегодня. Я вновь спросил:

 — Фельдъегеря когда хоронить будете?

 — Уже, — буркнул он, взялся руками за лицо, придавив щеки, и принялся раскачиваться на табурете, как от зубной боли.

 — Утром? — удивился я.

 Его передернуло всего, и он неохотно объяснил:

 — Мы могилы загодя роем... Послушай, Яшенька, давай пить ром из мисок, а?

 Я наотрез отказался, он насупился, налил себе, поднял чашу и глухо проговорил:

 — За упокой души убиенного. Я приказал в общей могиле его похоронить. На том свете разберутся, кто из них христианин.

 Я спросил, о какой общей могиле он говорит. Выпив, Закурдаев помахал перед открытым ртом рукой, отдышался и не менее загадочно ответил:

 — Поскольку по закону Божьему все люди братья, фельдъегеря похоронили в братской могиле.

 Он задумался, потом, очнувшись, сказал:

 — Пойдем, посмотришь.

 Выйдя за ворота, мы направились вдоль берега, и мне вновь стало легко от чуть вспененного морского простора, сиянья солнца, прохладного соленого ветра, от того, что голова моя после завтрака посвежела, и мне так хорошо, так привольно дышалось. «Какого черта тащит он меня к могиле?» — с легкой досадой подумал я и залюбовался стоящими на якорях парусниками.

 За нами увязался фельдфебель. Высокий, худой, сутулый, с длинной тонкой шеей, на которой, словно ромашка на стебельке, торчала лопоухая большая голова, он шел чуть позади меня. Я обратил внимание, что вопреки теплой погоде на фельдфебеле надета короткая, до колен, шинель, перепоясанная ремнем с кобурой, и спросил:

 — Ты чего не по форме?

 Он ответил совершенно не фельдфебельским фальцетом, часто моргая голубенькими глазками:

 — Его благородие разрешили. Лихорадка у меня.

 «И впрямь, инвалид на инвалиде, — подумал я, оглядывая нескладную фигуру фельдфебеля. — Как только его солдаты слушаются?» Заметив, что я снова рассматриваю парусники, фельдфебель пояснил:

 — Турецкие кочермы, ваше благородие, за товаром пришли, за черкесами то бишь.

 Мне стало смешно.

 — Продаете им черкесов, что ли?

 — Дак, не то чтобы, одначе вроде так...

 Я рассмеялся, представив Афанасия Игнатьевича в роли работорговца. Экий бестолковый фельдфебель, и объяснить толком не умеет.

 Закурдаев не оглядывался. Он свернул к лесу, перепрыгнул через ручей и замедлил шаг, поджидая нас. За ручьем грядой тянулись кустарники. Догнав Закурдаева, я хотел было заговорить, но он показал мне рукой, чтобы я молчал, и кивнул на широкую поляну у опушки леса.

 Образовалась она, наверное, после того, как срубили деревья для постройки укрепления.

 — Погляди, — промолвил Закурдаев. — Они из одного аула...

 Фельдфебель остановился возле нас, снял фуражку и перекрестился.

 Я разглядывал поляну. На ней были люди, по одежде горцы — мужчины и женщины. Они лежали вповалку, то по одному, по двое, то рядами, ничком, на боку, скорчившись или раскинувшись, чаще на спине, сложив на груди руки. Мне не приходилось видеть вместе столько умерших. От чего они погибли? Если взрыв порохового погреба, то трупы оказались бы поврежденными, — я представлял, что остается от человека, застигнутого взрывом пороха. Ружейным огнем они тоже не могли быть сражены. Что же за болезнь — чума, холера — свалила их здесь?

 Вот откуда вчера принесло к морю трупный запах. Но, находясь возле них, я его не чувствовал. Вопросительно посмотрел на Закурдаева — тот глядел куда то вдаль, поверх поляны. Повернулся к фельдфебелю.

 Он перегнулся ко мне со своей высоты и, ровно бы остерегаясь, чтобы его не услышали мертвецы, прошептал с истовой убежденностью: 

— Все в раю будут...

 Было тихо. Вдали вздыхало море, а над поляной гудели пчелы и жужжали мухи.

 Я решил, что, боясь заразы, гарнизон поста постепенно хоронит погибших горцев, и в одну могилу с ними Закурдаев распорядился опустить тело фельдъегеря Почему он так поступил, я не мог взять в толк.

 Если правда о похоронах фельдъегеря дойдет до начальства, огорчений Закурдаеву не миновать. Да и самому ему надлежало чтить и верования живых людей, и таинство смерти. К чему кощунствовать?