— Дуэль!

 — Да, да, дуэль, непременно дуэль! — со слезами на глазах кричал я.

 Офрейн зарычал на нас, приказал разойтись и явиться к нему поутру. Гайворонский проводил меня, на прощание он сказал:

 — Мы все на вашей стороне. Надеюсь, вы не пойдете на примирение?

 — Ни в коем случае! — заверил я.

 — Вы хорошо фехтуете? Не соглашайтесь на пистолеты, поручик попадает пулей в летящую ласточку.

 Первый, кого я увидел, проснувшись, был Попов Азотов. Он сидел на табурете и смотрел на меня с жалостью.

 — Доброе утро, Кайсаров. Выслушайте меня без раздражения. Надеюсь, хмель уже выветрился из вашей головы?

 Я кивнул. Помнит ли он, что говорил?

 — Если вы скажете ротному, что берете назад свое обвинение, я откажусь от дуэли, я не хочу вас убивать, кажется, вы единственный сын у матери...

 Я не узнавал поручика, всегда такого ершистого и злого, поддался было внутренне его тону, но преодолел себя. Пойти навстречу ему означало расписаться перед собой в собственной низости, о которой он вряд ли догадывался. И мальчишеское понятие об офицерской чести крепко владело мною. А что подумают обо мне однополчане? Я заявил голосом, мне самому показавшемуся схожим с голосом Гайворонского:

 — Взять свои слова назад должны вы, господин поручик, вы нанесли оскорбление государю.

 Он вдруг озорно улыбнулся:

 — А вам не кажется, что цезарь должен быть вне подозрения?

 Я смутился.

 — Взять свои слова обратно я не могу, — стал объяснять он, — фактически мною был лишь предложен тост за царя. Если же я принесу извинения... Понимаете? Суд чести все равно потребует удалить меня из армии, а у меня есть причины не желать этого.

 — Вы оскорбили лично меня, — упрямо заявил я. — Могу доложить Офрейну именно так.

 Он не был похож на себя. Скуластое лицо его вытянулось, глаза были задумчивы и печальны.

 — Что ж, пусть так. Значит, все таки дуэль?

 Мне снова припомнился Гайворонский, его совет биться на саблях.

 Неужели у кого нибудь из нас, у Попова Азотова или, не дай Бог, у меня, будут так же, как у того горца, вываливаться наружу кишки? Ощутив, как у меня захолодели ноги, я дрожащим голосом подтвердил:

 — Непременно!

 — Воля ваша. Тогда... примите другое мое предложение: явившись к ротному, мы заявим, что недоразумение улажено, а между собой договоримся на кавказскую дуэль. Как вы на это смотрите?

 Кавказская дуэль заключалась в том, что вызвавшие друг друга офицеры, когда начинался обстрел со стороны горцев, вставали во весь рост и вместе, рядом, шли навстречу пулям, отдаваясь на волю судьбы.

 У меня словно камень с души свалился.

 — Согласен! Скажите, господин поручик, вы на самом деле думаете то, что вчера...

 Я не договорил, но он, конечно, понял, лицо его стало обычным, челюсть выдвинулась, забелели под усами зубы.

 — Вам то что до этого?

 — Вы же глумились над всем, над нами, даже, если на то пошло, над самим собой...

 Он внимательно поглядел на меня.

 — Думаю, вы не для того, чтобы доложить. Да, глумился, зря только при всех, они никогда ничего не поймут. Честь имею, я буду ждать вас у ротного.

 Мы сообщили Офрейну о своем примирении. Затем нас пригласили на офицерский суд чести, приняли наши объяснения и одобрили выбор дуэли.

 Две недели спустя произошла стычка с горцами. Я стал отыскивать Попова Азотова. Он уже шел навстречу. Трусил я отчаянно, но старался не распускаться.

— Сможете дотащить меня обратно? — спросил поручик. Лицо его было серьезно, он не шутил.

 Какая же пакость человек! Ведь я обрадовался его вопросу. Все же мне удалось выдавить:

 — А может, вы меня?..

 — Увидите, — уверенно произнес он. — Что ж, пошли?

 Через полчаса я волок его тело к нашей позиции. Горцы выстрелили всего лишь раз, вероятно, они целили по георгиевским крестам на груди поручика. Пуля попала в солнечное сплетение и прошла наискось к левой лопатке. Перед смертью Попов Азотов пробормотал:

 — Мерзость... Все мерзость...

 За ужином выпили за мое здоровье и за упокой души Попова Азотова.

 — Бесстрашный все таки был человек, надо хоть в этом отдать ему должное, — заметил Гайворонский, — а вам, подпоручик, я предсказываю отличное будущее.

 На душе у меня было скверно. Хотелось плакать. Я жалел Попова Азотова, он казался мне теперь лучшим из всех. Сойдясь раньше, мы, возможно, стали бы друзьями.

 Гайворонский снова брякнул что то несусветное о покойном, принялся краснобайничать, и в груди моей стало жечь.

 — Вот вы говорите так о поручике, — спокойно (почему то я очень спокоен был в эту минуту) сказал я. — А если б вам самому довелось?.. Хотите, оскорблю вас?

 Округлое лицо Гайворонского превратилось в желе, он встал, уронил табурет, пробормотал:

 — Неуместные шутки. Прошу прощения, господа, мне на дежурство.

 И вышел, почти выбежал.

 Я окинул взглядом офицеров — с кем бы еще схлестнуться? Они поотворачивались или опустили головы.

 Похоронили мы Попова Азотова под одинокой яблоней, возле мирно журчащего ручья. Я, не знаю уж почему, задумался не о нем, а о том молодом горце, которого убил. Впервые подумал я, что горец был убит возле своего дома. Простая мысль эта словно придавила меня. Жил он себе, со своей семьей, матерью, отцом, детьми, а потом пришел откуда-то я, именно я, и убил его. Снова взор его мне представился — спокойный, отрешенный от всего. Глаза Попова Азотова при последнем издыхании выражали полнейшее ко всему отвращение...

 С того времени со мной стало что то происходить, я словно переступил внутри себя через невидимый порог, отделяющий мою прежнюю жизнь от сегодняшней. Суть перемены понять было невозможно.

Я много думал, но как то неопределенно, расплывчато — то мысленно плавал на Протве за чилимом, то вспоминал черноглазую горничную, которую видел несколько раз на крыльце дома возле кадетского корпуса, и в воображении гулял с нею по Пскову, размышлял о Попове Азотове — можно ли считать, что я причастен к его смерти? Ведь убить могли и меня, и нас обоих. А ежели бы я отказался от дуэли, одновременно со мной следовало бы отказаться и ему. Оба мы жили по одним понятиям, по общим для всех нас писаным и неписаным правилам, следовательно, грех за смерть поручика не лежит на мне. Я успокаивал себя, но легче от этого не становилось. К службе я все более терял интерес и к разговорам о том, что нас, в том числе и меня, представили к наградам, остался равнодушен. Что толку от креста? У Попова Азотова было два Георгия, какой в том смысл? Я надумал было оставить строй, заговорил с Офрейном о том, что меня тянет к штабной службе. Он прорычал: 

«Глупости!»

 И все осталось по прежнему.

 К Попову Азотову я не раз возвращался в своих размышлениях. По какой причине он так держался за армию, для меня осталось невыясненным. Родных, близких Попов Азотов не имел, поэтому с разрешения ротного я взял себе оставшуюся после поручика библиотеку, в ней насчитывалось десятка два книг, столько же старых журналов и несколько кип газет, в их числе европейских, пожелтевших, весьма почтенной давности. Я искал записей, заметок на полях, но ничего не обнаружил.

 Многое из того, что так нравилось мне в начале службы, виделось теперь в другом свете. Я уже знал, что наш ротный Офрейн осторожно присваивает часть провизионных денег. Здесь, в Сибири, прочитал в «Военном сборнике», что в 1864 году одновременно со снижением выслуги к Георгию для офицеров на год было повелено избирать в ротах артельщика из унтер офицеров или старослужащих солдат, им теперь стали вручаться деньги на приобретение провизии. Представляю, до чего дошло среди офицерства воровство, если высочайшим указом ведать провиантскими средствами разрешили самим нижним чинам! Для меня теперь не было тайной, что поручик Маслов — шулер, а штабс капитан Мордюков, уже подозревавшийся ранее в краже казенных денег, отличается более других в мародерстве, что у хлыща с влажными глазами и рыжеватыми усиками, бывшего гвардейца, подпоручика Гнедовского амуры с супругой полковника. От приобретенных познаний веселее мне не становилось. Теперь удивляюсь почему и я не стал таким же армейским бурбоном? То ли Бог предохранил, то ли книги помогли.