На этом Художник замолчал вдруг с таким выражением лица, как будто увидел за спиной у Марии, по меньшей мере, змею.

Мария слушала его без интереса и с таким же равнодушным видом наблюдала еще несколько мгновений эту внезапную перемену в нем. Наконец, она обернулась и произнесла:

— Здравствуй, друг мой, тебя выпустили погулять?

Это была сосновая жердь. Длиной около двух метров. С двумя «голыми ветками» вместо рук, с кривым, дышащим «сучком» — вместо носа. Два коричневых глаза смотрели на Магнуса пристально. Волосы на голове у жерди были приглажены, зато девичья коса спускалась сбоку вдоль этой твари почти до самой земли. Истома Магнус обездвижил.

— Это тот самый Художник, о котором я тебе говорила, — обратилась Мария, как ни в чем не бывало, к чудовищу. — Вот, Ольга, полюбуйся минуту, и оставим его, ему еще надо собраться с мыслями перед своей эзотерической лекцией.

И Мария потащила прочь «сосну», которая слабо упиралась и все пятилась, и пятилась задом, не сводя глаз с Магнуса — своих чудовищных, то есть больших, глаз, покуда «обе» женщины не скрылись в кустах.

На первой же лужайке «жердь», которую только что назвали «Ольгой», вырвалась из рук Марии, но как бы передумала и опять сама вцепилась ей на груди в рубашку и стала рыдать с таким воодушевлением, что от содроганий обе они повалились на землю; Марии пришлось еще побарахтаться, прежде чем она смогла отцепить у себя от груди эти длинные пальцы.

— Кончился плач Ярославны? — спросила Мария сердито, когда рыдания стихли до всхлипываний, на земле, с поджатыми ногами, с непременным щипанием капризно травки вокруг себя.

— Какой Ярославны? — всхлипывания.

— Царевна такая была. Много плакала и вот, попала в историю.

— В какую историю?

— Ольга! Что случилось опять! — спросила Мария строго.

— Ничего. Они что-то замышляют. Все что-то замышляют! — Ольга рассердилась — Они мне ничего не рассказывают, а я чувствую — замышляют! Мне страшно быть здесь взаперти. Все говорят загадками, все говорят о моем каком-то долге перед этой жуткой Империей, а мне от этого еще страшней. Я не хочу долга… Я хочу, чтобы меня выпустили. Я хочу ребенка! Вот! А Министр говорит: кто тебя возьмет? Если только последний урод или преступник… А я говорю, пускай хоть преступник или урод, лишь бы — вон из этого проклятого Заповедника! Я боюсь. Я боюсь охраны, боюсь Коменданта, я боюсь… твоего дядьку Калиграфка! Он что-то замышляет…

— Конечно, замышляет, — сказала Мария невозмутимо. — Разве может Калиграфк без чего-нибудь на уме жить хоть минуту? И нет здесь ничего страшного, если конечно знать, что у него там на уме…

Вдалеке ударило охотничье ружье с долгим эхом.

— И тебе это известно? — спросила Ольга с любопытством.

— А еще лучше, самим направлять его алчную башку, — продолжала Мария, не слушая Ольгу, — если туда можно впихнуть что-нибудь положительное в принципе.

— Вот ему бы и внушала на старости лет богу молиться, а не мне тут — изображать набожную дуру по твоей милости!

— Учти, Ольга, — пригрозила Мария, — если не будешь меня слушаться, то все твои страхи могут здесь, в Заповеднике, очень даже материализоваться! Я тебе все расскажу, милая, когда разберусь, а мне самой еще тут не все ясно. Я примерно представляю себе, что замыслил теперь Калиграфк, этот мой славный дядюшка, вообразивший себя крестным отцом… А теперь ему захотелось поиграть в вождя… Но я пока не понимаю, что здесь делают эти славные ребята со своей Станцией…

— Что делают? Иногда соединяют моего папочку по телефону с секретарем Большого Конгресса. Как пришли сюда, так и уйдут.

— Не сомневаюсь, — произнесла Мария, покусывая травинку. — Как пришли, так и уйдут, да только вот, что они здесь после себя оставят?

— Господи, Мария! — взмолилась Ольга. — Еще не хватало пугать меня этими иностранцами!

— А это чтобы ты меня слушалась, моя девочка.

Мария опустилась рядом в траву и нежно обняла Ольгу за тощие плечики.

— Ты должна твердо мне обещать, что поступишь в точности, как я тебя прошу. Ты выслушаешь эту лекцию с самым набожным видом и еще сделаешь все, что я тебе прикажу после… А теперь мы с тобой пойдем искупаемся.

— Я не в купальнике, — уныло отозвалась Ольга.

— Мы пойдем на протоку. Там даже звери не ходят.

— Там вода холодная, — опять уныло воспротивилась Ольга.

— Да пойдем же, господи ты, боже мой! — Мария схватила ее за руку. — Ребеночка она хочет, а в лесу боится голенькой…

…Мария обернулась, с удовлетворением отметила, что за ними тайно следовала мужская фигура, и повлекла Ольгу в чащу.

Протока, куда привели дамы совой хвост в кустах, могла даже водолазу показаться местом для погибели. Внизу, среди ветвей, текла холодная и черная вода шириной в пять гребков, и казалось, если туда ввалишься, зазевавшись, то оттуда уже назад его обитатели не выпустят.

Тот, который устроился тайно — и классически — в кустах, замер обескуражено: неужели Ольга с Марией полезут в омут? Русалочки!

Мария поспешила снять с Ольги сарафан. Он отчего-то застрял повыше худого живота, Ольга подняла вверх руки, повертела нежно бедрами и, наконец, выскользнула из платья. Неожиданно тяжкие груди вдруг выкатились наружу у жердеобразной Ольги. Мария взялась рукой ей за трусики.

— Отвяжись, Мария! Я сама! — вскрикнула красиво Ольга.

— Сама ты будешь еще долго озираться по сторонам! — сказала Мария тоном равнодушной мамы.

Ольга инстинктивно оглянулась, плавно спустила трусики до коленок и выпростала из них одну за другой свои длинные ноги.

Наблюдавший в кустах сразу позабыл о своем первом впечатлении, которое, как известно, самое сильное, и уставился внимательно туда, где недавно еще видел «жердь». Что вначале показалось вешалкой для одежды под сарафаном, было на самом деле тонкими ключицами на аккуратных плечах с необыкновенно плавным рисунком линий. Девичьи позвонки сбегали с изгибом вниз по спине к высоким ягодичкам и превращались дальше в тонкую, розовенькую соразмерность бедер. Ольга сделала шаг к воде, пробираясь через кусты, нависшие над протокой, и от усилий мышц сухожилия на стройных худых ногах напряглись и заиграли, и теперь каждую ямочку под коленками и внизу, у лодыжек, наблюдавший без всякого сомнения не отказался бы покрыть поцелуйчиками прямо здесь и сейчас, на месте, невзирая даже на опасность быть обнаруженным за этим своим школьным занятием.

Убедившись, что Ольга достаточно покрасовалась и, наверное, поменяла уже мнение у того, кто сидел в своем укрытии — если, разумеется, там не мертвец! — Мария сама скинула одежду, отстегнула бюстгальтер, театрально бросила его чепчиком в воздух, но осталась в трусиках, и тоже полезла в воду через кусты. У наблюдавшего был уникальный шанс отгадать, наконец, причину необыкновенной привлекательности Марии, увидеть из своей мальчишеской засады те эротические подробности ее тела, которые вынуждают оборачиваться ей вслед всех без исключения в Империи, но — увы! — Мария чересчур быстро потонула в прибрежной растительности вслед за Ольгой, и наблюдавшему остались одни только странные воспоминания о ее локтях и коленках, о ее возмутительно тесных бедрах спереди…

Протока оказалась на самом деле комфортабельной и вовсе не гибельной для купальщиц. Плотный кустарник подходил к самой воде по берегу, и, не ступая в илистое дно голыми пятками, можно было выбираться обратно, держась только за гибкие кусты. Над водой низко стлались толстые ветви деревьев, давно уже очищенные от коры тлением, голые и гладкие, куда Мария и Ольга выползли и грелись теперь посреди протоки на солнце.

— И как же это ты хочешь ребеночка? — спросила Мария негромко, чтобы следивший за ними наглец не слышал. — Кого бы ты сделала своим мужем?

Ольга сразу приуныла и капризно брызнула ножкой.

— Это… плохо… ужасно… нехорошо, но я… не хочу мужа, — сказала она. — С тех пор, как у нас появились эти заграничные видеомагнитофоны и я увидела, какими красивыми на самом деле бывают люди, я пришла в ужас. Мария, ведь мы все здесь уродливые… Фигуры у нас недоделаны, лица толсторожи… У ребеночка — когда еще это все наружу проступит! А мужа придется ведь сразу взрослым терпеть…