«Голос секретаря»: «Потребуются годы и десятилетия усилий, пока Ваш народ сможет полноценно участвовать в мировых общественных процессах. Но и то при условии, что Цивилизация получит возможность беспрепятственно участвовать в таких процессах у Вас».

Министр: «Но есть другой путь, может быть, несколько более долгий, но зато менее болезненный для народа».

«Голос секретаря»: «Если у вас появились новые идеи, то Большой Конгресс к вашим услугам, господин Шенк.

Министр: «Время не ждет, и я буду предельно откровенен. В Нашем обществе наметились опасные тенденции к расколу, а это, в условиях традиционной монолитности, чревато непредсказуемыми последствиями. Дело в том, что на политическую арену Нашей Империи выходят большие слои, чтобы не сказать — целый класс новых и непредсказуемых людей. Есть только один способ их нейтрализовать и выиграть время для качественного переустройства общества».

«Голос секретаря»: «Но, может быть, раскол вашему обществу пойдет только на пользу? Возникнет движение, перспектива…»

Министр: «Господин секретарь, не время шутить нам. Речь идет о возрастании в обществе роли и числа людей с преступными наклонностями. Не будем сейчас обсуждать причины случившегося. Промедление смерти подобно. Надо искать выход из создавшегося положения».

«Голос секретаря»: «Цивилизация всегда к вашим услугам, господин Министр».

Министр: «Товары! Господин секретарь, нужны товары! Как можно больше товаров! Если мы каждому продадим товары, которыми пользуются люди во всем мире — магнитофоны, холодильники, машины — то Мы надолго отвлечем внимание преступного слоя от власти, к которой они так стремятся».

«Голос секретаря»: «Господин Министр, вам должно быть хорошо известно, что преступные кланы везде и всегда стремились к влиянию в политике, а также к самой власти, и мне не совсем понятна ваша тревога».

Министр: «Но у Нас это уже не просто преступный клан, у Нас это уже — массы!»

«Голос секретаря»: «Не могли бы вы пояснить, что такое «массы»? Род занятий, пол, количество извилин, процентное отношение к общему числу извилин в обществе?»

Министр: «Массы, господин секретарь, — это массы, вы должны понимать, о чем идет речь. Мы тут еще не подсчитывали, но по Моим предварительным оценкам, может быть, четверть населения…»

«Голос секретаря»: «Вы предлагаете удовлетворить товарами именно эту часть?»

Министр: «К сожалению, Я так не думаю. К сожалению, Я думаю, что надо насытить всех, иначе, обнаружив преступный слой общества обладателем роскошных товаров, остальные подданные также обратятся в их веру, если можно так выразиться».

«Голос секретаря»: «Почему же — к сожалению? Цивилизация способна всю вашу территорию завалить товарами, ей это ничего не стоит. Но вот что беспокоит. Наверное, преступную часть мужчин и женщин действительно можно таким образом нейтрализовать, но при этом не хотелось бы попутно развратить остальных».

Министр: «Что вы имеете в виду?»

«Голос секретаря»: «Позвольте нам еще подумать, господин Шенк, мы будем советоваться, и с вами тоже. Нет-нет, нам не жаль ничего для вас. До свидания, господин Шенк. До встречи в эфире — так иногда говорят у нас ведущие в телешоу».

ГЛАВА IV

Племянница Прокурора Калиграфка Мария была в том возрасте, когда пора уже выходить замуж. Чтоб отвязались… За ней водилась слава очень заметной девушки — если такие слова еще говорят о чем-нибудь в наше время, когда свободная игра человеческой породы в условиях Цивилизации сделала женщин норовистыми — а кто станет отрицать привлекательность своенравной, породистой лошади? Мария была тем нежным, душистым («только что из ванной») урбанистическим цветком, которого злой рок занес жить среди так называемой дикой природы больших империонов, по колено в глине и черноземе их заснеженных и не паханных так называемых диких полей и лугов, в их мокрых, кишащих слепнями и гнусом, так называемых девственных лесах и «дубравах» и купаться в их коряжистых, илистых, никогда не чищенных так называемых природных водоемах и «реках» вместо ослепительных, стерильных, теплых бассейнов Цивилизации. Среди аборигенов Земли, которых Цивилизация не коснулась еще даже пальцем, Мария была хороша вызывающе, и если бы не дядя ее, Прокурор Калиграфк, то, наверное, судьба этой девочки сложилась бы ужасно в условиях естественного равенства чистой природы. Против такого предположения можно было бы возразить, что породистость Марии, наоборот, не могла пройти незамеченной мимо правительствующего дома — но тогда ее, без сомнения, укрыли бы там, в стенах, как наложницу, для «развлечений» — первичных развлечений больших империонов, у которых секс правит… искусством, по общему представлению (?). Но Пер однажды сказал:

— Когда я вижу Марию, мне кажется, что у всей здешней публики ее внешность может вызывать одно только страдание и пытку, и до сих пор ее не извели здесь и не загубили только по причине еще большего страха перед дядей ее, Калиграфком. В Империи равенство женщин по красивости почитается их священной обязанностью перед Родиной, как равенство мужчин по умности.

Большие империоны ужасно конфузятся того естественного чувства превосходства, с которым горожанин в Большой Империи смотрит на крестьянина, чиновник — на ученого, а среди самих чиновников и ученых обыкновенный — на одаренного; в последнем случае правомерно говорить даже о ненависти. Земные аборигены недолюбливают умственного превосходства у человека, и они этим подтверждают как бы внеземное происхождение человеческого мозга. «Коренной землянин» не любит большого ума, как демократ не любит больших капиталов. Всякий развитый ум абориген на Земле встречает как чужака, инородца, вознамерившегося согнать его с насиженной территории, с которой сам он ни за что бы ни сдвинулся во веки веков. Именно это чувство, без всякого сомнения, испытывали земляне к первым богам, которые приземлились в Атлантиде. Потеснили там первобытную природу и постепенно смешивались с землянами, разбавляя их генетически и духовно. В итоге любовных божественных инъекций аборигенкам мы имеем теперь картину разделения человечества на людей не только одаренных и неодаренных, но и просто больших империонов.

— Пер, сдается мне, что где-то мы это уже проходили, дай бог памяти — расизм? — прервал его Йоцхак Смоленскин.

— Ты, Йоцхак, плохо судишь о веке двадцатом, а по мне так это был золотой век, поделивший окончательно людей на человека и двуногих. По крайней мере, стало понятно, кто есть кто. Это — во-первых. А во-вторых, мы говорим о красавице Марии. Именно желание дикарей, пока еще недоделанных богами, пребывать в равенстве, освященном чувством страха, которое дикарь испытывает перед божественным мозгом, нашло свое продолжение в страхе перед телесным иноподобием человека — женщины. Как и далекий его предок, современный дикарь нутром угадывает в ней — божественное, иноприродное, а ощущение недоступности этой красивой странности только усиливает в нем «танталовы муки» — ведь он догадывается, что обладание богиней — если представится случай — не принесет удовлетворения. Я однажды испытал нечто подобное, — признался Пер. — Я видел дорогую скаковую лошадь, ее вели под уздцы и она гарцевала, голая, и мне казалось, что будь я кентавром, то из моего восхищения этой лошадиной аристократкой могло бы вырасти вполне определенное желание против шестой заповеди. Но вот я представил себе, что добиваюсь ее благосклонности и уже смотрю на красавицу-кобылку удовлетворенным взглядом и вижу, что это — всего лишь лошадь… хотя бы даже и c ногами, во всех отношениях достойная, но — женщина другого вида, которую мне не дано знать. И я уверен, что схожие чувства испытал бы дикарь, изнасиловавший богиню.

— Ты хочешь сказать, Пер, что страх перед мужскими извилинами и страх перед женскими красивостями у аборигенов Земли — одного происхождения? — опять спросил Йоцхак.

— Да. И не будь дяди Калиграфка, Марии бы здесь давно не стало, потому что она затруднительна именно той красотой, которая — отвратительна для дикого мужчины.