—              

Доставить сюда того попа, — молвил Великий князь грозно.

Раздвинув плечом стоявших перед ним клириков, Ондрей вышел

на середину палаты и кинулся на колени перед грозным царём:

—

Вот он я, худый да ничтожный раб твой, поп Ондрюшко из Кафы! Не вели казнить, дозволь слово молвить!

—

Говори.

—

Виноват, Великий государь, потревожил слух твой мольбами о невинно осуждённом! Думал я, ничтожный раб, что для царя право­славного нет дела, важнее суда праведного. Виноват, печалился о род­ных своих, о матери старой, сестре малолетней да о молодой жене! Окромя меня, заботится о них некому. Виноват! Одно только могу мол­вить в оправдание. Не токмо ради себя уговаривал я сих почтенных иерархов Православной церкви бить челом государю, но и для Руси. Договор, который привёз Спинола, Державе Московской выгоден и нужен не меньше, чем Генуе. А ведь сей фрязин поклялся нынче осе­нью прислать в Москву первым караваном мастеров фряжских добрых. Рассуди, Великий государь, стоит ли мнимая вина сего фрязина прото­рей и убытков потерянного договора?

Царь задумался, вновь оглядел палату:

—

Кто ещё хочет слово молвить?

Боярин Шеин сделал полшага вперёд:

—

Дозволь, государь. Я с этим Спинолой из Крыма месяц рядом ехал. Хитрый и заносчивый купец, но не лазутчик. А договор и впрямь для нас выгоден. Я тебе, государь, докладывал. Для пользы Державы следовало бы простить его.

Князь Патрикеев склонил голову:

—

Можно бы и простить дурня, государь.

Царь глянул на Курицына:

—

Как мыслишь?

Тот ответил:

—

Прав Дмитрий Васильевич! Договор весьма нам полезен. Ве- нецейцы цены на свои товары задрали почти вдвое. И мастеров до­брых второй год не везут. А Спинола клялся прислать полдюжины мастеров. Отпустим — пришлёт дюжину.

—

Мы ж его с осени за приставом держим. Небось, озлобился? Надо бы загладить сие, — сказал царь.

—              

Так он купец. Когда ты на него опалу положил, все его товары на государя отписали. Московские гости оценили сии товары в пять с четью сороков соболей. Отдадим ему семь сороков! Он на радостях обиду и не вспомнит.

—

Верно придумал. У нас пушная казна в сокровищнице залежа­лась. Как бы моль не завелась. Встань, поп! Скажи свому господину, что за ради Рождества Христова Государь его помиловал.

Синьор Спинола встретил Ондрея с горящими глазами:

—

Ну, что?!

—

Виктория, синьор! Государь снял опалу! Свобода.

—

Наконец-то! — Гвидо сел на кровать и заплакал. — А я уже отча­ялся. Свобода! Как же ты добился этого?

— Выручил Никола Угодник! Не зря мы ему молились! Поистине чудо сотворил защитник наш. Пойдём в церковь, поставим ему свечу в благодарность.

В Никольской церкви они заказали благодарственный молебен. Ондрей выгреб из калиты последние серебряные монетки и купил тол­стую свечу

—

Не знаю, Андрео, смогу ли когда-нибудь отблагодарить тебя. Без тебя сгнил бы в узилище. Возьми пока, как залог, — сказал Спинола, и сняв с руки золотой перстень с алым яхонтом, отдал Ондрею.

Тот постеснялся надеть дорогой перстень и спрятал в опустев­шую калиту.

—

Теперь пойдём к Пьетро! — сказал синьор.

Как ахнул Солари, увидев друга на свободе:

—

Слава Мадонне! Мы снова вместе! Государь простил тебя?

—              

Андрео да русские попы умолили грозного царя. Простил? Что прощать-то? Я перед Иоанном не грешен. Но коварным гадам, клевет­никам, по чьей милости я столько просидел на цепи, я не прощу! Ан- тонио Венецианец заплатит мне полной мерой за подлый донос. И этот чёртов грек, Рало, тоже.

—

Что ты, Гвидо! Ведь ты христианин. Тебя простили ради Рож­дества Христова. Прости и ты! К тому же Антонио месяц назад уехал в Ригу. Его уже не догонишь. А мстить боярину Рало? Ты с ума сошёл! Он ближний боярин государыни. Мало тебе было её гнева? Эта Софья Па- леолог — страшная женщина, лучше её не трогать.

—

Право, синьор Гвидо, — заметил Ондрей. — Едва закончились ваши злоключения, а вы уже ищете новых?

—

Брось, дружище! Ты на свободе, так будем радоваться. Ката­рина! Накрывай на стол, не видишь, какой гость у меня сегодня.

Служанка подала угощение. Пьетро достал бутылку.

—

Поставь третий прибор, — сказал Гвидо. — Патер Андрео мне больше не слуга. Он-то и вызволил меня из беды.

После Рождества Ондрея вызвал епископ Прохор:

—              

Ну, как там твой фрязин? Рад, небось. Первый караван в Крым пойдёт после Пасхи. Так что время ещё есть. А книгу Василия Великого надо перетолмачить. Садись-ка снова за работу.

—              

Я только начал писать набело трактат Исаака Сирина.

—

Поручим эту работу отцу Ефросину. Он переписчик знатный. А греческий знает слабо, толмачить не может. Так что, с Богом!

В тот же день синьор Спинола встретился с дьяком Курицыным. Нужно было сверить текст договора, прежде чем представить его го­сударю. Спинола вернулся сияющий.

—              

Семь сороков соболей платит мне царь за все товары! Семь со­роков! Я не только покрою все расходы, но и получу дукат на дукат! И привезу столь ценный договор. Мессир Дориа будет доволен.

Синьор и Пьетро Солари распили ещё бутылку тосканского и долго спорили о том, каких мастеров нужно прислать в Московию в первую очередь.

Договор государь утвердил. А меха из царской сокровищницы выдали через неделю. Синьор Гвидо долго любовался красой тёмных соболиных шкурок. Их надо было пересыпать тёртой полынью от моли, упаковать, и спрятать в сухом, холодном погребе.

Важных дел у синьора Гвидо после этого не осталось. Приходи­лось ждать Пасхи. Он много гулял по Москве, выучил десятка два фраз по-русски, часами пропадал в Кремле, смотрел, как мастера под руко­водством Пьетро Солари отделывали Грановитую палату.

А Ондрей с утра до вечера гнул спину над трактатом Василия Ве­ликого. Как ни старался, до Пасхи кончить не успел. Наконец, он по­ставил в конце «Аминь».

Перебеливать должен был Евфросин. До отъезда оставалось пять дней. Ворон перечинил сбрую, проверил вьюки, выгуливал засто­явшихся за зиму коней — готовились в обратный путь.

Епископ Прохор на прощанье благословил Ондрея пятью ико­нами:

—              

Для русской церкви в Кафе. Блюди веру православную.

После Пасхи государь отправил боярина Лобана Колычева по­слом в Крым. Синьор Спинола надеялся, что государь удостоит его от­пуска — прощальной аудиенции. Но Великий Князь уехал в Вологду, и Гвидо напутствовали князь

Данило

Холмский и дьяк Василий Фёдо- рыч. Все формальности были выполнены, и путники по Ордынке вы­ехали из города.

Снова степь

В Серпухове их уже дожидались татары Измаил-бея. Ондрей пом­нил почти всех. Сафи-бей встретил его широкой улыбкой:

—              

Живой, урус мулла! Не съели тебя медведи в Москве? А где же друг твой, Стёпа?

Вместо Степана Фёдоровича с посольством ехал старый подья­чий Фрол.

Потянулась опять дорога. Заехали в станицу Волчью. Вани не было. Атаман встретил их озабоченный:

—

Слух прошёл, что ордынские царевичи готовят большой набег на Русь. У меня почти все люди в степи, в дозорах. Ты, Измаил-бей, лучше держи ближе к Днепру. Литовские казаки, бывает, шалят, но на вас нападать, небось, побоятся.

—              

Я и сам так думаю, — кивнул Измаил-бей.

От Волчьей повернули на запад. Измаил-бей явно был встрево­жен. Он вёл караван большими переходами. Удвоил число боковых до­зоров. Головной теперь уходил дальше от основного отряда.

Ондрей ехал с Сафи-беем в головном дозоре. Древний, полуза­росший шлях бежал под копытами их коней. За ними, отстав шагов на двадцать, ехали воины Сафи-бея: Мусстафа и Керим.