Боярин сидел, выставив широкую, полуседую бороду, и глядел строго. На углу стола Степан Фёдорыч записывал скаску — протокол допроса. Степан незаметно подмигнул Ондрею и вновь уставился в лист бумаги: вроде и не знаком. От страха противно заныло где-то под ложечкой.

«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!» — взмо­лился про себя дьякон.

—              

Ты ли дьякон Андрюшка из Кафы, толмач фрязина Спинола? — спросил боярин Беклемишев.

—              

Я, боярин.

—              

Отвечай честно и без утайки. Соврёшь, будешь бит кнутом. Был ли ты с хозяином на том пиру, что в его честь устроили здешние фря- зины?

—

Был.

—

Какие речи вёл тот Спинола о еретике кардинале Коралли и об унии с папистами?

—

Синьор Антонио Венецианец начал сей разговор и спросил, здоров ли кардинал Коралли. Хозяин ответил, что здоров. Тогда тот спросил, как подвигаются его дела по унии. А хозяин сказал, что сего не знает. Антонио опять спросил, согласен ли хозяин, что уния будет великим благом и победой над сатаной. А мой хозяин ответил, что сие дело сложное и много трудностей, но он, дескать, в сих делах мало знает. А что боярин Рало толмачил на ухо Волоцкому игумену, того я слышать не мог.

—

Не врёшь? Ежели что солгал, выгораживая хозяина, я с тебя три шкуры спущу!

Ондрей перекрестился на образ Спаса.

—              

Господом Богом клянусь и спасением души своей! Ни слова не солгал.

Боярин посмотрел на него хмуро:

—

Коли так, ступай.

Вечером Степан Фёдорыч рассказал Ондрею, что Беклемишев допрашивал фрязинов, и четверо венецианцев показали, что Спинола хвалил унию и говорил, дескать, пора Православную Церковь папе подчинить. Но в их скасках было много противуречий. А трое и, глав­ное, Аристотель Фиорованти, показали согласно словам Ондрея. А дальше — как решит государь. В пятницу Степан Фёдорович сказал:

—

Государь решил пока оставить всё как есть. Дело, дескать, сум- нительное. А с фрязина разрешил железа снять, но из дому его отнюдь не выпускать. Тебя к нему теперь пустят свободно. Не придётся таскать по ночам лестницу.

Когда Ондрей рассказал господину о решении царя, тот пришел в отчаянье:

—              

Чем я так согрешил, чем провинился, что Пресвятая Мадонна забыла меня?! Будь проклят день и час, когда я решил ехать в эту ужас­ную Московию, — рыдал синьор, вытирая слёзы с поникших, уже со­всем не франтоватых усов.

Ондрей никак не мог его успокоить:

—

Господь вас не оставит, синьор, — говорил он. — Скоро Рожде­ство Христово! Снова будем молить государя. Преосвященный обна­дёжил: дескать, если попросим хорошо, государь во второй раз простит. И железа с вас сняли.

Но Спинола был безутешен:

—

Зачем я оставил мою прекрасную Тоскану?! Понадеялся на улыбку Фортуны! Вот он, мой успех и моя выгода. Фортуна — неверная девка! А Пьетро Солари и не пытается выручить меня! Друг называ­ется. До первой беды.

—

Синьор Пьетро ничего сделать не может. Его слово слишком мало значит в Москве.

—              

А Фиорованти? Его здесь все уважают.

—              

Я схожу к синьору Фиорованти. Но вряд ли и он что-то сможет. Не горюйте, синьор! Надейтесь на Господа и на святого Николая Мир- ликийского. Никола Чудотворец не раз выручал невинно осуждён­ных, — Ондрей, достал из-за пазухи данный матерью образок и поставил на стол. — Матушка благословила меня образком. Говорила она, что образ сей чудотворный. Помолимся Угоднику от всей души. Он услышит.

Синьор встал на колени рядом с дьяконом, и они вместе долго молились Николе о помощи и защите. Ондрей по-русски, Гвидо по-ла- тыни.

Потом Ондрей пошел к Аристотелю Фиорованти, но тот наотрез отказался просить за соотечественника:

—

Он был неосторожен! В Москве нельзя говорить не думая,

здесь полно доносчиков. И моё вмешательство ему не поможет.

Ондрей дочитал очередную новеллу Бокаччо и отложил книгу.

—

Ну что, милый, — сказала Наталья Денисовна, заплетая косу. — Не помогли тебе пастыри именитые? Не удалось вызволить твово фря- зина?

Ондрей помрачнел:

—

Епископ Прохор говорит, что с первого раза редко когда до­бьёшься. Ничего, скоро Рождество Христово, попытаем счастья в дру­гой раз.

—

То-то, Ондрюшенька, ежели узелок баба завязала, без другой бабы его не развяжешь. Ладно. Завтра я в гости иду к старшей се­стричке. Княгиня Холмская при дворе Елены Стефановны — ближняя боярыня.

Невестка у государя нынче в чести. Ежели и она попросит, Вели­кий князь не откажет. Приходи в обед в дом князя Холмского да жди в людской, пока позовут.

Дом у Холмского богатый. Дворни много. Наконец, пришёл дво­рецкий и вызвал Ондрея в горницу. Княгиня Алёна Денисовна рассмот­рела дьякона с ног до головы.

—              

Хорош, молодец. Ну, так о чём просишь?

Ондрей рассказал.

—

Добро. Выручу сестрицу. Но, ежели хочешь, чтобы княгиня Елена про твою мольбу не забыла, поднеси ей хорошие поминки. По­говори со своим фрязином.

Узнав, что Ондрей старается привлечь княгиню Елену Стефа­новну, синьор весьма обрадовался:

—

От женщин при дворе всегда зависит очень много. Да вот что ей поднести? Когда меня схватили, всё имущество отписали на госу­даря. К счастью, у Пьетро Солари остался один мой сундучок. Я на­пишу ему, выберите, что покрасивее.

В сундучке нашлось венецианское зеркало в две пяди в резной костяной рамке.

—

Пойдёт. Хорошие зеркала в Москве — редкость, — решил дья­кон. Потом за три алтына купил на торгу шкатулку моржового зуба, вло­жил в неё зеркало и отнёс княгине.

—              

Достойные поминки, — сказала Алёна Денисовна, полюбовав­шись зеркалом. — Поговорю с Еленой Стефановной.

Подвинув поближе подсвечник, Ондрей задумался над фразой в книге Исаака Сирина. Работа шла неровно. Бывало, он без особого труда переводил за день две-три страницы. Бывало, полдня не мог одо­леть

одну фразу. Иногда выручал его старец Ефросин. Он, хотя грече­ский знал слабо, а умел помочь. Несколько раз ходил Ондрей в Иноземный приказ к тамошнему толмачу Евлампию Гречину. Но толку от этого было мало. В мудрёных книгах святых отцов тот разобраться не мог.

Отец Митрофаний заходил каждый день. Смотрел через плечо, кивал головой. Нередко приходил и епископ Прохор. Усаживался в подставленное послушником деревянное кресло, пододвигал шандал со свечами:

—

Покажи, отрок, что наработал.

Епископ чаще других помогал Ондрею разобраться в трудных ме­стах. Он подсказывал нужное слово, но иногда откладывал перевод, го­воря:

—

Подождёт до приезда Нила. Старец обещал приехать на Ни­колу зимнего.

Устав от работы, Ондрей прикрыл глаза. В памяти всплывало лицо Натальи Денисовны. Уже неделя, как вернулся воевода. Слава Богу, никто не донёс об их грешной связи. Старая Аксинья, кормилица Натальи Денисовны, сумела спрятать концы в воду.

«Да, сладкое дело — грех», — размышлял Ондрей.

—

Что задумался, вьюнош? — окликнул его Ефросин. — Устал? Пошли, пройдёмся по Москве. Солнышко нынче. И снежок славный. А мы тут света Божьего не видим.

—

Погуляйте, — кивнул отец Анфим. — Надо и передохнуть от тру­дов.

Мимо Успенского собора и Ризположенской церкви старец и Ондрей вышли к Боровицким воротам и пошли вдоль Москва-реки. Ре­бятишки с криком и визгом катались с берега на салазках.

—              

Хорошо. В Кафе-то снега не увидишь, — сказал Ондрей, улыба­ясь.

—

Удивительны судьбы людские. Жили мы на разных концах света. Ты в Крыму, я под Вологдой, в Кирило-Белозерском монастыре, а встретились в Москве. Где ты греческий так здорово выучил?