Он, естественно, еще преувеличивал это в результате, тех нескольких нанесенных ему травм, которые раскрывали картину неблагополучия в штабе командования, куда пролезали прямые враги, вроде расстрелянного «инспектора», привезшего с собой яд.

Предательство Нежинского полка… В результате этого и еще чего-то неизвестного — провал генерального сражения под Проскуровом… Предательство галичан и подпольного ревкома в Галичине, о котором батько недавно дознался от приехавшего к нему с поручением от Щорса Грицька Душки… Падение Советской республики в Венгрии, подготовленное, вероятно, таким же предательством…

Нельзя не допустить — по одновременности или близости всех этих сплетенных между собой ударов, — что во всей этой «чертовщине» нет единой системы врага, единой системы его борьбы, единого, направленного на подрыв успехов Красной Армии маневра.

Вот отчего мрачнел и хмурился Боженко. И батько садился за карту с лупою в руке, и зарождался у него свой стратегический план, которым он пи с кем пока не делился. Только в одном разговоре с Калининым батько не вытерпел и сказал:

— Чував[61] я, що Микола Александрович розробляе план генерального сражения. — И помолчал, косясь на Калинина: что тот ему скажет.

Калинин понял, что этой паузой батько задает ему вопрос — каково его мнение?

Калинин, окончивший когда-то военное кавалерийское училище, имел и опыт двух войн, которые провел он, не вынимая ноги из стремени. Причем опыт последних шести месяцев в походе революционной армии развил в нем его способности, требуя постоянной инициативы и находчивости и к тому же полной ответственности за свои действия.

Батько говорил:

— Треба взять Новоград-Волынськ. Артиллерию, огнеприпасы имеем в достаче. Патронов для винтовок куцо, мало. Саблею работай, Калинин, и штыком долбайся, ну щоб я завтра был в Новоград-Волынском! Мне сегодня нездоровится, катай сам!

Это «мне сегодня нездоровится» было частым — из хитрости! — присловьем батька, потому что все равно он был в бою всегда, при любых обстоятельствах, хоть его ноги постоянно мучил ревматизм и постоянно болели почки — «поясницу ломило», по выражению батька, приписывавшего и эту боль тоже ревматизму и лечившего ее тем же соленым растиранием.

«Мне нездоровится» означало, что батько поручает операцию Калинину и желает посмотреть на то, как разрешит он сам боевую задачу.

Батько ценил своих бойцов-командиров и зорко приглядывался к их способностям, всячески выдвигая и поощряя их.

Хоть он и не думал никогда вплотную об опасности для своей жизни в боях, однако ж старался создать в своих командирах надежных заместителей себе. И, конечно, прежде всего видел он своих заместителей в полковых командирах (прежних батальонных еще с нейтральной зоны) — в Калинине и в Кабуле.

Кабулу, талантливого, веселого, отважного до лихости, батько любил, как сына. Он ревностно и ревниво следил за всяким его движением, за всяким его поступком. Даже за его обмундированием и конем.

Когда конь Кабулы захромал, обрезав ногу, батько тотчас же потребовал, чтобы коня предоставили Филе и доктору на досмотр и лечение, отдал командиру своего Буцефала, а сам пересел на любимого дончака Орла, которого берег. Когда Кабула явился как-то в красном бархатном галифе, сшитом из портьер графов Потоцких, батько тотчас же велел ему скинуть эту «барахлятину», не подходящую для командира, и выдал из своего запаса (Филин «золотой запас» для личных подарков от папаши бойцам) отрез прекраснейшего синего гусарского сукна.

— Пошей себе к завтрашнему дню костюм по полной форме, — сказал батько. — Да брейся ты мне почаще, чортово лыко! На бисового дидька тебе та борода? Какая ж дивчина такого ежа поцелует?

Калинина батько любил так же сердечно, но еще и высоко ставил его боевые и в особенности стратегические способности, хладнокровие и выдержку в бою.

Та быстрота, с которой Калинин разбирался в карте, и те прямые и быстрые решения, которые он принимал загодя и потом приводил их в действие с большой удачей и выгодой; его умение использовать все обстоятельства и не растеряться при любом положении; его сметливость, четкость и строгость к бойцу — строгость, которую по тем временам надо было применять умеючи, чтобы не нарушить каких-то особых, никем не писанных, но самих по себе сложившихся традиций народной армии, в которой большинство были добровольцы, народ гордый и самостоятельный, а подчас и капризный, — все эти качества выдвигали Калинина на первое место даже перед Кабулой, который что-что, а бойцов держать в строгости не умел. И в таких случаях (было и это несколько раз) попадало от Боженко и самому Кабуле.

Поэтому заданный Калинину сейчас батьком вопрос был великой для него лестью, и Калинин как-то сердцем чуял, что батько в нем готовит преемника себе и что вопрос и сейчас не столько в генеральном сражении и не в том, что Калинин думает о нем, а в другом — именно в том, что этим вопросом батько предуведомлял Калинина о своем к нему отношении как к человеку, которому одному лишь он может доверить то, что поручено ему самому, за что лежит ответственность на нем.

И Калинин, отвечая, что, мол, всякое сражение может стать генеральным и заранее предусмотреть и предвидеть его в маневровой войне трудно, спросил при этом, как батькино здоровье.

— А ты почему спрашиваешь про здоровье?.. Здоров… Мокро!

Батько, сказав это секретное свое слово, имевшее для него свое тайное значение и неожиданно для него самого вырвавшееся вслух, вдруг замолк и нахмурился.

«Мокро?.. Что мокро?..” — подумал Калинин и вдруг понял. Он понял по выражению батькового лица и по тому, как он смутился, сказав это, что означает это слово.

— Согласен с вами, Василий Назарович: вот именно «мокро», надо сушить.

— И я говорю — сушить надо! Не надо щадить Петлюру и всяку собаку! Рубай у пень гадов… в болото… нету на них пощады! Если фронт удержим, то и тыл остепенится. Вернемся — и там выведем всю падлюку. Утюжить, сушить надо, Калинин. Рубай у пень!.. — кончил батько и встал, давая понять, что он сказал все. — А ты насчет карты, поглядай, дывысь!

Побачимо, що Микола розробыть, то, може, и мы свою стратегию додамо… Понял?

— Понял, Василий Назарович.

— Я ж не кажу насупротив того, бо мы ще той стратегии не бачым. Ну, на кого б там ни вдарити: чи направо, чи налево, но вдарити треба «з четырех, як из двенадцати»! Угу!..

И батько отложил трубочку в сторону, достал бутылку коньяку и предложил Калинину перед уходом:

— А ну ж, на, выпей, и я выпью, щось аж пече, — погладил он себя по груди и по животу. Он выпил глоток коньяку и вдруг охнул, схватился за живот и упал,

Калинин так и остался с невыпитым стаканом в руке. Он швырнул его на пол и бросился к батьку.

На шум и возню в комнату вбежала Гандзя. Она наклонилась к Боженко и, подняв его голову обеими руками, стала глядеть в его затуманенные болью глаза, Пена показалась на запекшихся губах батька.

— Воды!.. Воды!.. — кричала Гандзя Калинину. — Ни, ни, нех не пье, лыйте на глову!.. Млека! Млека!.. — И она, передав голову батька Калинину, бросилась в кухню. Вернувшись, она расцепила зубы батька и влила ему в запекшийся рот стакан молока. Он с жадностью выпил его.

— Держи!.. Держи!.. — кричала Гандзя Калинину и, выбежав, принесла целый кувшин.

В это время явился и Филя. Вместе они уложили батька на диван и стали поить его молоком.

— Отравила, стерва, — показал Филя Калинину на Гандзю, — а теперь молоком отпаиваешь?.. Убью!..

— Стой! Не тронь… — сказал Калинин. — Бутылка была запечатана. Батько сломал сургуч, я сам видел. Иди зови доктора, а я тут побуду.

Когда Филя вышел, Калинин подошел к бутылке и, взяв ее в руки, протянул Гандзе.

— Выпей!

Она посмотрела испуганными глазами и спросила:

— Отрута?..[62]

— Ты?.. — спросил Калинин, строго глядя ей прямо в глаза.

— Не вем! Як бога кохам, не вем… — Она побледнела и затрепетала всем телом.