Посвящается моей жене Л. Е. Петровской и сыну Михаилу

ПРОЛОГ

ПОЕЗД НА УКРАИНУ

Было это в середине декабря 1917 года.

Денис Кочубей ехал к себе на родину, на Украину, после недавно отгремевших октябрьских боев, участником которых он был в обеих столицах: в Петрограде — как боец отряда Александровских паровозных железнодорожных мастерских, и затем, после взятия Зимнего дворца, со вспомогательным питерским отрядом матросов и железнодорожников, переброшенным в Москву, принимал участие и во взятии почтамта, и в боях у Никитских ворот, и в штурме Алексеевского училища, и во взятии самого Кремля.

Боевое октябрьское революционное крещение окрылило его опытом участия в великом действии классового единства, которое воплощал в себе гений Ленина.

Еще в ушах Дениса звучало величественное эхо от залпа «Авроры» на Неве, оповестившего наступление социалистической революции — полтора месяца тому назад, — еще он видел перед собой пожар подожженных снарядами с Воробьевых гор ларьков вокруг Китайгородской стены и пожар аптеки у Никитских ворот, у которых белые соорудили баррикадный заслон на подступах к Алексеевскому училищу на Арбате и к Троицким воротам Кремля; он участвовал в этом штурме…

Еще он чувствует на своей груди голову раненого и бредящего в жару о свободе дружка-бойца, по имени Ваня Казанок. Раненый не захотел уходить в лазарет и вместе со всеми, кто участвовал днем в штурме почтамта, идет ночевать на битком набитый народом вокзал, опираясь на плечо Дениса Кочубея, отлично понимающего, что расстаться с товарищами в такую великую минуту бойцу революции, пока еще он хоть малость держится на ногах, — невозможно.

Устроившись с неразлучным дружком на полу в уголке замызганного сапогами и семечковой лузгой старого деревянного, барачного типа вокзала, Денис попросил товарищей, пришедших на ночь отдохнуть и отоспаться после нескольких бессонных боевых октябрьских ночей, сесть впереди заслоном, чтобы невзначай не задавили в углу раненого Казанка. И Казанок, склонившись ему на грудь, как младенец к матери, головой, всю ночь бормотал в бреду.

На рассвете санитарный обход с носилками, появившийся на вокзале, забрал уснувшего Ивана Казанка, и Денис, кинувшийся после взятия Кремля на поиски друга в Каланчевский привокзальный приемный покой, узнал, что он сбежал из больницы, куда его направили, через двое суток и как в воду канул.

— Ну, он где-нибудь обязательно объявится, такой человек не пропадет! — говорили солдаты, едущие с Денисом в вагоне и обступившие его, чтобы послушать рассказ об октябрьских боях и в Петрограде и в Москве, участником которых он был. Все едущие фронтовики душевно разделяли сетования Дениса на то, что он бесследно потерял кровного друга, октябрьского боевого товарища.

— А ты об Казанке не жалкуй, товарищ, сказал один из бойцов. — По всем приметам, это, должно, наш Ваня Казанок — моего селения, значит, Воронки. Воронежской мы губернии. Ты не приметил, годок, не артиллерист он, случаем, был?

— Точно, артиллерист, — отвечал Кочубей. — Я с ним при орудии состоял. Я за командира, он за наводчика взялся,

— Ну вот, знать, как есть это мой сосед и будет, Иван Гаврилович Казанок. Он и годок мой к тому ж мы с ним в одну партию призывались, и его — как он парень смекалистый и видный собой — в артиллерию зачислили. Я его с того дня, правда, вовсе не видал; ну, по письмам из дому, от дружков-сельчан своих, слыхивал, что он живой и состоит в крепостной артиллерии наводчиком где-то на западном фронте. Георгиевский кавалер, притом — двух степеней.

— Вот это точно, — ответил Кочубей, — он мне так и рекомендовался: что, дескать, я артиллерист кованый— орудовал, мол, в самой крепости Ковеле..»

— Ну вот, я и еду сейчас домой на побывку, — отвечал солдат, опознавший по приметам Денисова боевого товарища, — в Воронки еду. И обязательно там его повстречаю, потому — куда ж ему с разбитой головой-то и приклониться теперь, как не к дому родному. Не сильно, видно, был раненный, коль через два дня отлежался. Значит, живой найдется. Вот я ему все это, что ты нам поведал, расскажу, как будто сказку такую слыхивал, так, между прочим, а коль он откликнется на этот разговор, тут я ему твой адресок по дружбе и предъявлю. Ну, давай-ка свой адрес на всякий случай; отписывай на бумаге, а я в шапку заткну и тебе с ним связь установлю беспременно, раз вы по боевому крещению, выходит, теперь как братья родные, октябрьские.

И Денис написал Казанковому земляку свой адрес.

— Да, брат, солдатская дружба — дело кровное и нераздельное, а пролетарская наша революция — еще того кровней. Это ничего, что он русский, а ты, как по всему видать, украинец. Нашего народа не разделить. Он от века один. И когда в стародавние времена польские паны попробовали его отделить от русского да сесть на шею — лет триста тому назад, — Богдан Хмельницкий добре дал им по хребту и навеки связал Украину с Москвою; с тех пор никакая мазепа не могла нас разъединить и никогда не разделит. Вон еще видны из окошка сейчас, как будем ехать мимо Батурина, разбитые Мазепины зубы, руины под Батурином, следы Полтавской битвы.

— Видно, что вы с Казанком друг друга найдете и боевые дела свершать вам еще вместе доведется, утешали Дениса солдаты, чувствуя по его рассказу, что не случайно Денис об этом дружке октябрьских дней рассказывал: видно, коль он у него из головы не шел, больно по сердцу ему пришелся.

Рассказывал Денис Кочубей и о том, как после штурма и взятия Кремля ночевал он несколько ночей в Кавалерской палате Кремля на ворохе сорванных офицерских и кадетских погон, потому что не на что было лечь в пустой, без всякой мебели, холодной палате. Но все окружили его стеной, когда он обмолвился, что сам видел Ильича.

— Вот это ты нам расскажи в подробностях, братец-товарищ! И чего ж ты досель молчал про это самое главное! — упрекали солдаты Дениса.

— Я тоже Ленина у Финляндского вокзала видел, — отозвался бородатый солдат из другого отсека вагона, — как он еще только-только на родную землю соступил.

— Видал его, братцы, и я там же и даже сопровождал, был в матросской команде, приветствовавшей рапортом приезд нашего вождя революции, — отозвался оттуда же матрос и тоже подошел к отсеку, где рассказывал свою октябрьскую повесть Денис Кочубей.

И все разом раздвинулись, уступая место еще двум, лично видевшим Ленина.

— Я видал Ильича, — рассказывал Кочубей, — на конспиративной квартире в Лесном, когда он вернулся перед октябрьскими днями из Финляндии. Видал его начисто выбритого. А уж потом видел только издали в Смольном. Тут как будто бородка у него чуть уже отросла, но не совсем как на портрете.

— Давай, браток, рассказывай про Ленина: каков он собой… Ведь вот он-то для нас главный, самый дорогой человек, какой когда-нибудь рождался на свете…

— Это ты верно, братишка, и в самую точку говоришь, — сказал, весь разом посветлев лицом, матрос. — Самый дорогой для трудового народа человек, какой когда-нибудь рождался на свете.

— А ты, часом, не балтиец, братишка? — спросили его.

— Балтиец, точно. Хоть я не с «Авроры», но к «Авроре» был, как у нас по-флотски говорится, «пришвартован». Я с миноносца «Прозорливого».

— Ну?.. Расскажи…

— Да что сказывать-то? Всего рассказать нет возможности. А коротко, должно, уже вы, братки, сами все знаете: газеты читали.

Ну, расскажи. Слыхано-то слыхано, а все ж быль, как говорится, лучше сказки.

— Ну, тогда слухайте, не перебивайте.

РАССКАЗ НАУМА ТОЧЕНОГО, МАТРОСА С МИНОНОСЦА «ПРОЗОРЛИВЫЙ»

— Был я делегатом Центробалта с «Прозорливого» на «Авроре» с рапортом, и как есть в тот час, когда «Аврора» дала свой боевой залп — сигнал к штурму.

А до того в тот же день был с докладом и в Смольном, и с Ильичем встретился; до этого видал его в апреле месяце, когда он из-за границы вернулся (об этом я уже вам сказывал), — ну, тогда он был с бородой и усами, а тут вдруг бритый. Товарищ вот верно тут его наружность обрисовывал. И встретился я с ним в коридоре Смольного; я к нему — а он мне навстречь сам идет. «Где тут, говорю, комната товарища Ленина?» Я в первый-то момент его и не узнал самого.