Мы оба надолго замолчали, прислушиваясь, как котенок играет со шнуром.

Глава шестнадцатая. Мать называет предательницей Софью Герардовну, а похитительницей – родную дочь и вручает мне билеты в цирк.

- Сестра-то здесь причем? – спросил я так, словно этот вопрос следовало задать еще минутой раньше, но мне не хотелось первому нарушать молчание.

Теперь же я все-таки его нарушил, поскольку минутой позже мой вопрос утратил бы всякий смысл.

- А притом, что она так внезапно исчезла. Даже не попрощалась, будто я ей не мать, а ехидна, – произнесла она, особым оттенком голоса давая понять, что это фраза ей не принадлежит, а заимствована из какого-то старого фильма, виденного ею множество раз.

- Господитыбожемой, можно подумать!.. Подумать, что Ева прихватила с собой ваши драгоценности - кольца, браслеты, ожерелья, подсвечники и серебряные ложки! – возмущенно воскликнул я.

Мать приподняла голову над подушкой так, будто мои слова ее насторожили.

- Надо пересчитать, однако. Я не удивлюсь, если и прихватила.

- Ну, уж вы тоже!.. – Чтобы не сорваться и не наговорить лишнего, я стал гладить котенка, который, выгибая спину, терся о мою ногу.

Мать снова повернулась ко мне лицом. Повернулась с решимостью сообщить нечто такое, после чего ее подозрения уже не покажутся столь безосновательными.

- Мне тут звонили из городской библиотеки... из библиотеки… м-да… - Поддразнивая меня, она оттягивала решающий выстрел, чтобы затем сразить меня наповал. – Оказывается… Оказывается, Ева похитила у них какую-то старинную карту.

Выстрел грянул. Моя ладонь так и застыла над головой котенка.

- Как-то это на нее непохоже. Сомневаюсь, чтобы сестра могла похитить. Она всегда презирала воров, в том числе и библиотечных.

- Презирала – не презирала, а карты-то нет. Нетути. – Мать изобразила на лице просветленную наивность, которая, однако, не помешала ей продолжить: - Зато есть запрос с числом и подписью, по которому она ее получила. Получила и не вернула. Может быть, вынесла из библиотеки сама, а может, попросила милого братца Жана. Он ведь горазд на такие штуки. Во всяком случае, их там видели вместе, хотя он, естественно, ни в чем не признается.

- А вы его допрашивали?

- Спросила, когда он тут на днях заходил. Но разве он сознается! «Ах, да что вы! Нет-нет! На меня наговаривают. Как такое возможно!» Словом, тумана напустил, как он это умеет!.. Кстати, он оставил билеты на свое новое представление. Там на столе, под лампой…

Я привстал, дотянулся до стола и взял в руки билет, на котором карандашом – аккуратным почерком (хоть выставляй как образец) - было написано мое имя.

- Директорская ложа… хм…

- Пойдешь? Уважишь братца? – Мать, только что отзывавшаяся о братце насмешливо и пренебрежительно, слегка сменила тон.

- Не люблю я эти фокусы… Да и к тому же мог бы лично вручить.

- Экий ты, однако. Важности в тебе, как у депутата. Не обижай младшенького, тем более что увидишь нечто совершенно необыкновенное, как он обещал. Братец будет придавать облакам сходство с профилями великих подвижников и учителей человечества – Моисея, Заратуштры, Будды, Конфуция, Христа и кого-то еще. Кажется, пресвитера Иоанна. Ну, и как всегда повелевать ветрами, метать молнии, вызывать грозы и дожди обращать в снега. Словом, не соскучишься. Я на что уж домоседка, но и то согласилась пойти.

- Пресвитера Иоанна? Однако раньше он таких фокусов не показывал… - Я задумался, не зная, с чем связать узнанную подробность.

- Наверное, решил вспомнить отца. Это ведь его уроки… -Мать попыталась усмехнуться, но усмешки не получилось, губы у нее скривились, и она часто-часто заморгала, не позволяя себе расплакаться.

Я счел за лучшее вернуть мать к началу разговора.

- Значит, вы теперь просите милостыню? – спросил я, чтобы неким образом покончить с тем, что не успел еще высказать по этому поводу.

Но ей что-то не понравилось в моем вопросе, и она раздраженно воскликнула:

- Ах, хватит об этом! Я устала.

- … Считаете, что вас обворовали. – Я все-таки не отказывался от своих попыток.

- Не только меня, а всех. Сейчас вообще такое воровское время. Кроме того, подаяние просили буддийские монахи и не стыдились этого.

- Значит, ты теперь монахиня? – Я вложил в этот вопрос остатки иронии.

- Я не монахиня, а картежница и гадалка. Но должно же в жизни что-то быть. – Она перестала моргать и расширила глаза, чтобы набежавшие слезы скорее высохли.

- Я давно предлагаю тебе вступить в наше общество.

- А что оно, ваше общество? Не хватало мне еще плохой погоды!

- Плохая-то на самом деле – самая прекрасная и изумительная. Человечество вскоре это поймет. Спохватится, да будет поздно: на земле ни дождей, ни прохлады. Только солнце печет, как в пустыне Сахара.

- Ты меня так запугиваешь, словно начитался газет. Там это называется глобальным потеплением.

- Да и вообще хорошая погода – это пошлость.

- Скажи это своей бывшей жене. Я помню, как она любила погреться на солнышке.

О жене мне говорить совершенно не хотелось, поэтому я спросил:

Ты заявление написала? – Я окинул взглядом стол, словно там могло оказаться заявление, которое я по рассеянности сразу не заметил.

- Не написала, поскольку не хочу состоять в одном обществе с этой особой.

- Какой особой?

- Вашей Софьей Герардовной, которая нас когда-то предала и перешла к вам. Сменила теософию на метеорологию. К тому же ваше общество скоро запретят и разгонят. Куда вы тогда денетесь?

- Ты что-нибудь слышала? Или ты имеешь в виду то, о чем сейчас трубят все газеты? – Я достал из кармана и развернул утреннюю газету, словно она могла служить подтверждением моих слов.

- Все об этом говорят. Весь город. И все мне сочувствуют, зная, что мой сын...

Я ее поспешно перебил, чтобы избежать ненужных подробностей:

- У твоего сына сегодня встреча с Софьей Герардовной. Что-нибудь ей передать?

- Передай ей привет от мадам Блаватской.

- Той или этой?

- От обеих, - сказала мать и снова отвернулась к стенке.

Глава семнадцатая. В ней рассказывается о Софье Герардовне Яблонской и дается объяснение, почему синоптики ничего не понимают в погоде, а преданные мужья – в женах

Софья Герардовна была подвижницей и энтузиасткой нашего общества, умиленной свидетельницей (так она сама себя называла) всего, что там происходило.  Ради нашего общества она некогда покинула теософский кружок, хотя сохранила самые добрые отношения с его основательницей мадам Блаватской. Та в знак истинной дружбы подарила ей свой старинный велосипед, на котором из-за одышки сама уже не могла ездить, и собственноручно вышитый мешочек для письменных принадлежностей, затягивающийся на витой шелковый шнурок, продетый сквозь петельки.

 Конечно, мадам нелегко было ее отпустить, нелегко смириться с этой потерей, но что поделаешь, увы… удержать Софью Герардовну было еще труднее. Ее неудержимо влекло к нам, и, вторя моему отцу, которого она высоко чтила, Софья Герардовна честно признавалась, что метеорологию ставит гораздо выше теософии.

Наши собрания привлекали ее не просто возможностью скоротать время, выпить чаю с печеньем цвета какао, маленькими пирожными – чаще всего это были облитые шоколадной лавой эклеры - и воздушными марципанами, отдохнуть в мягких и удобных креслах (некоторые дамы даже брали с собой вязание). Но она, что называется, горела идеей, за что получила прозвище Пламенеющая Готика. Эту идею долго вынашивал мой отец, посвятивший ей последние, самые плодотворные годы жизни, выразил же ее, насколько возможно облек в словесную форму при учреждении общества наш Председатель.