Джон Джозеф рассмеялся, бросил на стул свой плащ и снял рубашку, чтобы умыться.

— Боюсь, что это не совсем так, как ты себе представляешь, Горри.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я говорил тебе, что император прост, как ребенок, я не преувеличивал. Он думает точь-в-точь, как восьмилетнее дитя, и даже подпись свою ставит с большим трудом. Не забывай, что империей управляет принц Меттерних.

— Так что, мы не поедем во дворец?

— Поедем, но не играть в карты. Это всего лишь приглашение на игру в солдатики.

Горация непонимающе взглянула на Джона Джозефа:

— Играть в солдатики? С королем?

— Да, почему бы и нет? — слегка раздраженно ответил Джон Джозеф. — Его любимого оловянного солдатика зовут моим именем, и в его военной комнате — он целую башню занял макетами сражений! — я веду в бой австрийскую армию против самых разных врагов — от гунна Аттилы до Наполеона Бонапарта. Я победил даже самого Чингизхана!

Горация недоверчиво покачала головой:

— Не знаю что и сказать! Это было бы забавно, если бы не звучало столь патетически.

— Что в этом патетического? Он совершенно счастлив в своем игрушечном мире. Я люблю императора. Он куда добрее, чем все эти блистательные заговорщики, что толпятся вокруг него. Уверяю тебя. Мне часто кажется, что я был бы счастлив не расставаться с ним.

Он повернулся, плеснул горячей воды в таз и начал умываться.

— Ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Вдруг я испорчу вам игру… — Горация вдруг почувствовала необъяснимый укол ревности.

— Едва ли было бы разумно не повиноваться высочайшему приказу, — Джон Джозеф озабоченно скреб бритвой подбородок. — Но если ты чувствуешь, что можешь все испортить, я, пожалуй, мог бы придумать какие-нибудь извинения.

Сказаны эти слова были так легко, что Горация призадумалась: ей показалось, что Джон Джозеф любит императора больше, чем се, и она стала сомневаться, добьется ли когда-нибудь от мужа настоящей любви. На мгновение она почувствовала себя совершенно одинокой: ее муж был рядом с ней, но она его интересовала куда меньше, чем его собственные дела. Она вздохнула:

— Если меня приглашают, я поеду. Но если тебе кажется, что я могу вам помешать, то, прошу тебя, оставь меня дома.

Джон Джозеф был удивлен. Прежде он никогда не думал, что Горацию можно настолько уязвить подобной мелочью. Он принялся тереть лицо полотенцем.

— Горри, я не имел в виду…

— Прошу тебя, не говори ничего. Должно быть, ты думаешь, что я — гордячка, что я не способна отнестись с симпатией к безвредному старому простачку. Другой вопрос, смогу ли я полюбить его так же, как ты. Я дарю любовь щедро, Джон Джозеф, или не дарю ее вовсе. Возможно, в этом я кое-чему научилась у тебя.

При этом последнем замечании что-то сжалось в груди у Джона Джозефа. Подобное чувство в иных обстоятельствах он счел бы чем-то сродни гневу, но сейчас понимал, что это — чувство вины за то, что он расстроил свою жену.

— Прости, любимая. Я не хотел тебя обидеть. Прошу тебя, давай поедем вместе к императору. Он очень огорчится, если ты не приедешь. Когда я уезжал в Англию, он хотел, чтобы его английский солдат вернулся к нему с молодой женой. Прошу тебя, не разочаровывай его… и меня.

И снова сердце его сжалось, а выражение лица смягчилось, потому что Горация, пристально поглядев на Джона Джозефа, наконец улыбнулась:

— Прекрасно. Доставим ему удовольствие.

Джону Джозефу очень захотелось обнять Горацию, и он прижал ее к своей мокрой груди.

— Только надень другое платье, дорогая. Император играет, как маленький мальчик… возится на полу. Надень что-нибудь такое, что не жалко, — сказал он.

И Горация, скрепя сердцем, все же согласилась сменить парадное платье на простое муслиновое и надеть дешевую шляпку для встречи с Его Императорским Величеством Фердинандом, государем Австро-Венгрии и других областей обширной империи.

Впрочем, когда карета въехала на просторный двор, и перед Горацией предстал величественный дворец, сравнимый разве что с Версалем, она снова испугалась.

— Джон Джозеф, ты уверен, что можно явиться к императору в таком дурацком платье? Мне кажется, что я похожа на молочницу, — прошептала она.

— Ты похожа на принцессу из идиллической сказки. Потерпи, дорогая.

«Какого черта, — подумалось ему, — эти слова застревают у меня в горле? И почему, черт возьми, почему каждый поворот ее головки, каждый взгляд вызывают во мне такое желание?»

Но у него не было времени додумать эту мысль до конца. Лакеи в париках и голубых ливреях уже распахнули дверцы карсты. Горация, с блестящими от возбуждения глазами, уже ступила на порог дворца. Джон Джозеф торопливо шел за ней следом, гордый, как павлин.

Путь по бесконечному коридору длиной чуть ли не в целую милю был для Горации в новинку. Но еще большее потрясение она испытала в тот момент, когда золотые двери, украшенные купидонами и летящими лебедями, распахнулись, чтобы пропустить гостей императора в огромный зал, и мажордом, трижды ударив тростью об пол, объявил: «Капитан Джон Джозеф и леди Горация Уэбб Уэстон, Ваше Императорское Величество!»

Английский офицер со своей супругой застыли на пороге великолепной приемной, в которой, казалось, было совершенно пусто и стояла мертвая тишина. Наконец Джон Джозеф прошептал: «Сир?» И тут из-за спинки бархатного дивана с ножками в форме причудливых лап грифона раздался сдавленный шепот: «Тсс!»

Мажордом и Джон Джозеф переглянулись. Затем мажордом громко произнес:

— Будут ли еще какие-нибудь приказания, Ваше Императорское Величество?

— Тсс! — повторил император. — Ты здесь, мой английский солдат?

Из-за спинки дивана на мгновение показался нос и пенсне с огромными стеклами; потом император снова спрятался.

— Если она хорошенькая, можешь подвести ее ко мне, — послышался его голос.

Мажордом произнес уже обычным тоном:

— Мне уйти, сэр?

Эта фраза была обращена к Джону Джозефу, и тот ответил:

— Да, все будет в порядке. Мы с женой уйдем через два часа. Подготовьте для нас карету.

— Прекрасно, сэр. Если что-нибудь случится, позвоните в колокольчик.

При этих словах Горация занервничала, но Джон Джозеф, крепко взяв жену за локоть, заставил ее войти в приемную.

Горри любовалась великолепием залы. В огромном камине, по бокам которого стояли стойки в виде тритонов, пылал жаркий огонь; дрова громко трещали, стараясь отпугнуть вечернюю прохладу. На блестящей поверхности каминной полки Горация увидела отражение приемной. Над камином, в шелках, парче, высоких воротничках и пышных жабо, висели портреты покойных предков императора из рода Габсбургов. Дюжина королей и несколько малокровных королев взирали сверху вниз на ковер, некогда привезенный из Турции, над которым потрудились четверо искуснейших ткачей. Ковер отливал красными бликами: красный глаз разъяренного дракона, биение красной крови любовника, красное платье цыганки…

У Горации перехватило дыхание от такой красоты. Она стояла посреди зала, неуверенно глядя по сторонам. Впрочем, она уже совсем не боялась забавного маленького императора, который стоял на коленях за диваном, воображая, что надежно спрятался, и не подозревая, что в пятидесяти зеркалах, развешанных по стенам приемной друг напротив друга, отражаются бесчисленные комнаты с бесконечными рядами зеркал и бессчетными маленькими монархами, стоящими на четвереньках в своем укрытии.

Снова повисла тишина. Наконец, Горация не сдержалась.

— Выходите! — крикнула она. — Я вас вижу.

Пенсне снова показалось из-за дивана, но при взгляде Горации тут же спряталось обратно. Тогда Горри тоже встала на четвереньки за большим креслом. Джон Джозеф качал головой, глядя на все это, и улыбался.

— Сир, на эту игру у вас остается всего несколько минут, — сказал он. — Нам пора проведать наших солдат.

Но у императора были другие планы, и Горация с любопытством наблюдала, как бесчисленные отражения монарха ползут под диваном и по комнате, чтобы оказаться у нее за спиной. Она обернулась и обнаружила, что прямо на нее глядят самые добрые в мире светло-голубые водянистые глаза — наиболее распространенные среди тех, кому недостает соображения.