Тем временем в Восточном Берлине спешно изъяли из обращения сообщение партийного руководства, которое должно было обосновать интервенцию в ЧССР. Мы смогли снова вернуться к нашей исконной сфере деятельности на Западе. 17 августа Мильке уехал в краткий отпуск в Херингсдорф, а я — в Альбек, около польской границы. До тех пор Мильке пребывал в полном неведении относительно события, которое должно было произойти три дня спустя.

Когда я приехал в дом отдыха, меня ожидал посланец Мильке, который и доставил к министру. Он сказал мне, что я должен сейчас же вернуться в Берлин, так как на следующий день внезапно назначили встречу руководителей партий в Москве. Министр предполагал, что теперь в ЧССР дело “пойдет всерьез”. Около 4 часов утра 21 августа мой водитель забрал меня из Альбека. Вступление войск государств — участников Варшавского договора в Чехословакию началось еще до полуночи. В 2 часа прозвучало первое сообщение об этом пражского радио. По дороге в Берлин я слушал попеременно сообщения то с Востока, то с Запада.

Весь ход событий соответствовал моему предположению о том, что московское руководство буквально до последнего часа не решалось отдать приказ о выступлении. Говорили, что еще за три дня до ввода войск Брежнев снова беседовал по телефону с Дубчеком. В течение предшествовавших недель уже шла подготовка к военному решению проблемы. Соединения Советской Армии и Национальной народной армии ГДР были стянуты к северу от границы Чехословакии и приведены в готовность. Я ложно истолковал это как демонстрацию силы, предназначенную для того, чтобы оказать на Дубчека политическое давление.

Об участии ГДР и ее армии во вторжении до сих пор ходят различные версии. Ульбрихт и большинство партийного руководства были сторонниками военного вмешательства без всяких “но” и “если”. В свою очередь, высшие офицеры ННА заверяли меня, что они до ночи с 20 на 21 августа и понятия не имели о запланированной акции и после ее начала не были посвящены в детали плана.

В сентябре в Берлин с рабочим визитом приехал председатель КГБ Андропов. Об этом его попросил Мильке, так как наша поездка в Москву не состоялась. Это была моя первая серьезная встреча с Андроповым. Мы обедали в одном из домов для гостей в районе северного Панкова в Восточном Берлине. (В первые послевоенные годы руководство Восточной Германии жило в этом чистеньком обособленном квартале нос в нос друг с другом, пока в 50-х годах из соображений безопасности они не перебрались за город в местечко Вандлиц.)

Дом для гостей в Панкове представлял собой хорошо обустроенную виллу, которая была выбрана весьма дипломатично — достаточно элегантная, чтобы продемонстрировать уважение к гостям, но не шикарнее других, где советские представители давали обеды в нашу честь. С германской стороны был Эрих Мильке, 11 офицеров из высшего командования министерства государственной безопасности и я. В этот вечер атмосфера была дружелюбной, что было заслугой Андропова, внесшего свежую струю в наши отношения. Постоянный страх, который ощущался в 50-е годы, отмеченные, несмотря на хрущевскую оттепель, наследием сталинских времен, отступил. Андропов вел себя с достоинством и, в отличие от многих сограждан, цивилизованно даже после застолья. Все вздохнули с облегчением. Это была сугубо мужская компания. Даже официанты, выбранные из специального списка министерства как самые проверенные и надежные, были только мужского пола.

Разговор, естественно, зашел о Чехословакии. Мильке, ярый противник германских социал-демократов, обвинил их в “идеологической диверсии” против социалистического движения. Он, видимо, посчитал этот прием идеальной возможностью выпустить пар и произвести впечатление на гостя, высказав партийную солидарность с решением подавить реформаторское движение в Праге. Он поднялся и произнес речь о необходимости предотвратить “ослабление” курса из-за социал-демократического влияния, доминирующего в реформаторских кругах в Праге.

Все согласно закивали головами. Затем выступил Андропов. “Это не вся история, — сказал он спокойно, но твердо. — У нас был выбор: ввод войск, который мог бы запятнать нашу репутацию, или невмешательство, что означало бы разрешить Чехословакии уйти, со всеми последствиями этого шага для всей Восточной Европы. И это был незавидный выбор”.

Андропов отпил глоток воды из своего бокала, за столом все замолчали, все взгляды были устремлены на него.

“Нужно рассматривать ситуацию внутри каждой страны и анализировать причины возникающих стрессов и напряжений. В Чехословакии новое (коммунистическое) правительство столкнется с тяжелыми испытаниями. Что касается социал-демократов, я думаю, нам надо внимательно приглядеться к нашим отношениям, к тому, что они из себя представляют в разных странах”.

Количество “священных коров”, которое было зарезано на глазах у всех, заставило присутствующих затаить дыхание. Начать с того, что Андропов отмел жесткий идеологический анализ ввода войск, а взамен предложил рассмотрение внутренних проблем страны. Его слова подразумевали также, что коммунисты в Чехословакии слишком поздно осознали размах сопротивления и что требуется тщательная работа для улучшения обстановки. Его озабоченность судьбой нового руководства шла вразрез с официальной линией, предполагающей, что широкие массы законопослушных граждан были счастливы, что закон и порядок восстановлены и что коммунисты опять крепко держат в руках руль управления государством. И наконец, постскриптум: одобрение контактов с социал-демократами можно было рассматривать как завуалированную критику паталогической ненависти, существующей между восточногерманским руководством и главной партией левых в Западной Германии. Это можно было считать неким предвидением, так как в следующем году социал-демократы Западной Германии начали кампанию под названием “Остполитик” за улучшение взаимопонимания между Западом и Востоком.

Я был потрясен, насколько решительно Андропов отказался от роли, которую, как он понимал, мы ожидали от него, и тем, что он вел честный разговор там, где лесть и пустое славословие были в порядке вещей. Оглушенные его поведением, мы молча наполнили наши бокалы.

Правда, это не положило конец запредельным высказываниям Мильке. До 70-х годов он настаивал на произнесении тостов в честь Сталина, и, при все меньшей поддержке со стороны присутствующих, требовал, чтобы все кричали троекратное “ура” за “учителя и вдохновителя”. Он очень прозрачно намекал, что со стороны Москвы было большой ошибкой дистанцироваться от политики, проводимой Сталиным. Правда, это говорилось только при своих. Когда присутствовали представители из Союза, он помалкивал.

При взгляде из сегодняшнего дня вступление войск государств — участников Варшавского договора в Чехословакию представляется проявлением той доктрины власти, из-за которой лопнула два десятилетия спустя сама система “реального социализма”. Был ли с нарушением суверенных прав ЧССР упущен шанс создания лучшей модели социализма, “социализма с человеческим лицом”? Потерпела ли крах утопия Маркса — свободная ассоциация свободных граждан — из-за соотношения сил на международной арене и из-за советской модели сталинистского типа?

В конечном счете политика — искусство возможного. Люди, стоявшие во главе “Пражской весны”, коль скоро они считали социализм жизнеспособной альтернативой капиталистической системе, неправильно оценили параметры мировой политики, которыми характеризовался 1968 год. Ободряемые симпатией народа и Запада, соратники Дубчека оставили без внимания опыт прошлых десятилетий. Чувствуя, что Москва колеблется, а другие партнеры по Варшавскому договору занимают противоречивые позиции, они полагали, что эксперимент с выбором “третьего пути” представляет собой осуществимый альтернативный проект по сравнению со сталинизмом, и по меньшей мере некоторые из них ожидали от США ультимативного требования к Советскому Союзу об отказе от любого военного вмешательства во внутренние дела ЧССР. В переводе на четкий язык политики это означало, что США должны были бы объявить Чехословакию такой же важной для себя областью, как и Западный Берлин. Те, кто питал такие надежды, полностью игнорировали реакцию США на события 17 июня 1953 г., на венгерскую осень 1956 года и на строительство стены в 1961 году.