В это же время начался обвал в шахте: опоры затрещали, посыпались камни, и люди, опомнившись, ринулись к выходу. Успели все. Кроме Корсула.

Он бежал в другую сторону, продолжая на ходу выкрикивать заклятья. За его спиной рухнула стена, но он этого не заметил, его гнала вперёд неведомая сила.

Корсул не останавливался, минуя один за другим подземные переходы и ни на минуту не прерывая свой страстный монолог. Голос его становился всё громче, он заполнял собой всё пространство. И уже появился какой-то зловонный запах, по стенам стекала слизь, словно в катакомбах старой подземной канализации.

Неожиданно Корсул остановился и начал вращаться вокруг своей оси, с каждым оборотом увеличивая скорость. В его глазах метался ужас… Митяю показалось, что всё вокруг заполнилось вязкой массой, и она разрывает Корсула на части: тот кричал страшно, как от невыносимой боли. Последний вопль сотряс стены, и тело Корсула поглотила мерзкая тьма.

А на том месте, где только что крутился волчком Корсул, остались лежать двое новорожденных детей — мальчик и девочка.

Митяй очнулся… Над ним стоял Георгий и держал в руках стакан с водой:

— Выпей таблетки. Все свалились. Одновременно. Лина, Иван и ты. Я врача вызвал.

— А близнецы?

— Да нет, они молодцы — помогают. Как бы я один управился? Они возле Лины с Ваней. Компрессы меняют.

Толя с Элей заглянули в комнату.

— Ого, Митяй очнулся. Ну, вы даёте! Договорились, что ли?

— А мы не болеем. Нам прививки сделали!

— Ага, от птичьего гриппа! Помнишь, когда Ёське ставили?

Георгий шикнул на них:

— Идите отсюда, не мешайте. У вас есть дело? Вот и шагайте к ребятам. Сейчас врач приедет.

Митяй спросил:

— А что, от птичьего гриппа людям разве ставят?

— Да слушай ты их. Тогда они ветеринара так достали, что он им витамины вколол, лишь бы отвязались.

— Но здорово же. Вот они поверили, и не заболели.

— Да кто спорит. Вера, она важнее всего. Кажется, «скорая» пришла. Ты лежи, я сейчас врача приведу.

Георгий спустился вниз. Митяй закрыл глаза и попытался ещё раз, в деталях, представить то, что увидел. И уже не успокаивал себя тем, что это сон или горячечный бред. Он знал, что всё так и есть на самом деле.

Днём стало немного легче. Митяй поднялся и пошёл к Лине. С первого взгляда ему показалось, что она скоро растает в воздухе: такой стала бледной и невесомой, что он даже прикоснулся к её руке, чтобы ощутить тепло. Лина обрадовалась, сжала его руку и улыбнулась:

— Как хорошо, что ты пришёл. Мне надо кое-что рассказать.

Митяй уловил еле слышный шорох в стенном шкафу. Если бы не его исключительный слух… Он встал и резко распахнул дверцы. Близнецы сидели рядом, сжавшись, как два маленьких гнома.

— И что? Как это понимать?

— Мы играем.

— За Линой же надо смотреть.

— Вот мы и не уходим.

— А из шкафа что? Удобнее смотреть?

— Ну, играть же тоже хочется.

— Мы тут истории страшные рассказываем. Про чёрную руку…

Митяй хмыкнул:

— Ага, и про гроб на колёсиках. Выметайтесь отсюда. Погуляйте. Я пока сам за Линой присмотрю.

— А Георгий сказал — не уходить!

— Вот мы и не уйдём!

Митяй взял обоих за шиворот и выволок в коридор:

— Быстро, я сказал. На улицу идите, подышите. А то здесь одни бациллы, заразитесь ещё.

Вернулся к Лине, присел рядом:

— Говори, Лин. Что ты хотела рассказать?

— Я видела Тимура.

— Это он тебя звал?

— Нет, но он показал мне того, чей Голос я слышала.

— Как показал?

— В зеркале. Это так странно… Но я теперь не боюсь. Тот, кто меня зовёт, вовсе не страшный. Ты знаешь, даже смешной немного. На чёртика похож, но с крылышками.

— Лин, а может, это привиделось? Температура всё-таки.

— Нет, это случилось ночью. А заболела я к утру, уже и подняться не смогла. Георгий сказал, что ты вообще в бреду. Я слышала, как «Скорая» приезжала к тебе укол ставить. Не помнишь?

— Нет. Зато другое помню хорошо.

— Что — другое? Опять?

— Да, но сейчас я не могу рассказать. Давай лучше о тебе. Тот чёртик что-то говорил?

— Как обычно: «Эллина, иди, иди…». И лапки протягивал ко мне. Знаешь, смешные такие: будто человеческие, только шёрсткой покрыты, даже ладошки. Вот я всё думаю: неудобно, наверное, когда ладошки шерстяные? Всех животных перебрала, вспоминала. Таких нет ни у кого.

— Сама ты, Лина, смешная. Неужели совсем не испугалась?

— Почему-то нет…

— Я знаю, почему. Ты, как Борис и Маша, тоже должна уйти в собственный мир. И там тебя ждут. Не зря же ты слышишь Голос, и этот твой…с ладошками

— Анчут?

— Как ты сказала?

— Ой, откуда я знаю? Он ведь не говорил. Только сейчас такое имя вдруг пришло.

— Вот видишь, всё это не просто так.

— Но, как я могу уйти? Я ведь и ходить не могу…

— Думаю, там всё по-иному. Если будет позволено, то я пойду с тобой.

— Кем позволено?

— Сам не знаю, много еще непонятного. Но я обещаю, что попробую пойти с тобой. А сейчас отдыхай. Пока ещё рано, и у меня дело есть.

— А когда?

— Скоро, Лина, скоро.

Митяй вернулся к себе, лёг и опять провалился в забытье. Проснулся среди ночи, лежал и бесконечно прокручивал в голове то, что произошло за эти дни. Почему именно он оказался в центре таких необыкновенных событий?

Назойливая память возвращала к тем дням, которые хотелось забыть раз и навсегда.

Когда пришло понимание, что он во всем мире — один? Почему он никогда не привязывался ни к месту, ни к людям? Только однажды, в том детдоме, где впервые вспомнили о его дне рождения, он встретил человека, с которым мог говорить.

Даже её имя звучало красиво: Валерия Леонидовна. Красивая. Чёрной волной спускались волосы до плеч, а глаза пронзительно-зелёные. Митяй не разбирался в возрастах людей, но, наверное, ей тогда не исполнилось тридцати…

Как её занесло в детдом? Она преподавала литературу. Раза два Митяй задержался после уроков, она о чём-то спрашивала, а потом начала давать ему книги. Читал он быстро, и вначале Валерия не верила, что за вечер он проглатывал очередную книгу. Но вопросы по тексту всё же задавала. Не впрямую, а как-то мельком.

Зимой, перед Новым годом, она попросила проводить её до остановки. Митяй взял тяжёлую сумку с тетрадями, и они пошли. В детдоме всем давали клички. Такая зараза, что и огнём не выжечь. Валерию прозвали «Сара». Да, она была еврейкой, несмотря на русские имя и фамилию. Наверное, по мужу. Митяй об этом не думал, но один вопрос его волновал, и он всё-таки спросил:

— Почему в детдомах нет еврейских детей?

Она взглянула на него с удивлением:

— А почему ты об этом спрашиваешь? Я могу ответить, как понимаю сама: мы изгои, ты знаешь это слово? Век за веком нам приходилось бороться за жизнь, поэтому пришлось держаться друг за друга.

— Что, у вас нет сирот?

— Есть, просто всегда находятся те, кто возьмут в семью: сёстры, тётки, дальняя родня.

— А у русских?

— Я ведь наполовину русская, поэтому буду говорить — у нас. У нас, русских, всего много: земли, нефти, газа, леса. Наверное, много и детей. А к ребёнку нужно относиться как к главной ценности. Тогда из него вырастет человек.

— А я тоже — изгой?

— Да, ты это знаешь, иначе бы не спрашивал. И у тебя два пути: соединиться с такими, как ты — обозлёнными на судьбу, и рвать у жизни всё подряд. Или быть одиночкой и принять как факт, что ты — не такой. Вот и будь им. Стань лучше всех, и тогда никто тебя не посмеет тронуть.

— Богаче всех?

— Да хоть и богаче. Для этого тоже нужен талант. Главное, что ты будешь защищён.

— А сейчас?

— Ты ведь меня не послушаешь. Скажешь — опять о том же. Но я и сыну сказала: хочешь быть свободным — учись на одни пятёрки. Тогда к тебе учителя приставать не будут. А с ребятами сам разберёшься.

Почему он сейчас вспомнил этот разговор? Часто Митяю казалось, что голова раскалывается от мыслей, хотелось — не думать. Не думать ни о чём. Но он знал, что всё ещё впереди: и любовь, и боль, и потери, и выбор.