Королева не стала дожидаться, когда Оливер сможет ей ответить, и покинула стены дворца, причем весьма поспешно.
Ибо происходила потасовка. Лорды падали как кегли. Хотя многие из них были сравнительно молодыми людьми, закончившими элитные учебные заведения, где спорту уделялось большое внимание, все же всем им было далеко до Оливера, еще в детстве превзошедшего науку деревенского бокса.
Нет, схлопотал, конечно, пару раз по физиономии, но уж и сам наломал носов и челюстей без счета! А сколько было побито чайных сервизов!.. В конце концов, когда прибежали на помощь лордам гвардейцы, выпрыгнул в окно, благо побоище происходило на первом этаже, перемахнул через садовую ограду и прибежал домой, весь растерзанный, но чрезвычайно собою довольный.
Наскоро собрал рукописи, сгреб в охапку Эмилию. В тот же вечер отбыли супруги на континент.
Почему же отец был столь нетерпим к лирике королевы? Стоило ли в самом деле принимать так близко к сердцу какие–то графоманские сонеты? Ну, не сдержался, надерзил, показал себя не с лучшей стороны, но ведь можно же было назавтра извиниться, написать какое–нибудь покаянное стихотворение…
Оливер, однако, обиделся на весь английский высший свет и пересек Ла–Манш, твердо решив никогда не возвращаться на Британские острова.
* * *
Из дневника переводчика
Следует, пожалуй, сказать несколько слов о Максиме Часовом. Когда–то мы встречались у Савушкиных, но всего лишь запомнили друг друга в лицо, поскольку в словопрениях обычно не участвовали, сидели себе по разным углам, покуривали, помалкивали.СТУПЛЕНИЕ
Потом Савушкины эмигрировали, и пересечься с Часовым долгое время мне было негде.
В эпоху перестройки, стоя в очереди за сигаретами, я вдруг увидел, как он в трех метрах от меня переходит улицу. Я окликнул его, мы обменялись многозначительными рукопожатиями (в память о друзьях, отлетевших в заокеанское царство мертвых) и, слово за слово, разговорились. Выяснилось, что Часовой по образованию филолог, при совке кочегарил, теперь зарабатывает на жизнь переводами (фэнтези, детективы) для кооперативных издательств. Но это – так, не главное. По–настоящему, всерьез его интересует, и всегда интересовала только английская поэзия. Я осторожно спросил, говорит ли ему что–нибудь имя «О.Сентинел», и услышал в ответ: «Еще бы! Это же замечательный нортумберлендский лирик! Я даже собираюсь писать о нем эссе. Правда, биографических данных мало. Даже неизвестно, жив он или умер». Растроганный, я все же посчитал преждевременным признаться, кем мне приходится упомянутый О.Сентинел, чтобы не создалось у Часового впечатление, будто я хочу прибавить себе значимости в его глазах.
Между нами завязались отношения и как–то сама собой установилась традиция по субботам прогуливаться в Сосновском парке (он жил на Тихорецком), беседуя об особенностях ритмики Хопкинса или приеме маски в творчестве Паунда.
Разумеется, говорил в основном Часовой, я же при всяком удобном случае норовил выспросить что–нибудь о моем отце. Так, например, я узнал, что миниатюру «На посещение Мавзолея» в действительности сочинил шотландский поэт Хью Макдиармид, а под именем «О.Сентинел» она была напечатана из–за ошибки наборщика. Пустячок, а приятно. Приятно, что отец все же не настолько был ангажирован, чтобы стряпать панегирики вождю мирового пролетариата.
В начале девяностых наш завод развалился. Продукция, которую мы выпускали, больше не находила спрос.
К тому времени я уже обзавелся семьей, поэтому пришлось распродать доставшуюся мне в наследство от дяди Вали библиотеку, а еще разгружал фуры с американскими окорочками и даже батрачил на приусадебном участке под Тверью(!) у одной новой русской.
Часовой привел меня в издательство, где мне предложили перевести отрывок о межпланетных магах. Через неделю я выполнил задание, и редактору понравилось. Я заключил договор, получил аванс, и мы втроем (Часовой, редактор и я) завалились в кафе, чтобы отметить мой успех, долго там трендели о возвышенном, потом редактор откланялся, едва при этом не упав, а я, ощущая прилив благодарных чувств, решился наконец открыть Часовому свою тайну.
И вот – подумать только – он мне не поверил! Счел, что я его разыгрываю! Нет, будучи человеком воспитанным, он вежливо меня выслушал, но рукопись читать отказался, сославшись на занятость. Прощаясь, заметил (и в голосе его прозвучали ревнивые нотки): «Чтобы затевать подобные мистификации, нужно очень хорошо владеть фактическим материалом». То есть дал понять, что не с моим суконным рылом…
Да–да, это была ревность, он же начал заниматься английской поэзией еще в те унылые времена, когда нужные книги на иностранных языках можно было приобрести только в букинистических магазинах, причем цена очень даже кусалась; и вот Часовой, выкраивая из кочегарской скромной зарплаты, все покупал, покупал их, и наплевать ему было, что ходит в обносках и питается крахмальной колбасой, зато он мог читать в подлиннике своих любимых Йейтса или Одена. Ну, и, конечно, О.Сентинела, поэта с загадочной судьбой.
И вдруг оказалось, что полуграмотный токаришка располагает обескураживающим объемом информации по этой теме…
На неделе я позвонил ему, чтобы договориться о традиционной субботней прогулке, он сказался больным. Еще несколько раз Часовой под тем или иным предлогом отменял наши встречи, пока я не понял, что он элементарно на меня обиделся. Так тоже бывает.
* * *
А на континенте приняли Оливера ехидно. Как элементарное хамство расценили тамошние реакционеры и даже некоторые авангардисты его поведение на королевском чаепитии.
Печатался редко. Собственно, всего два стишка и удалось ему опубликовать за все время пребывания в Париже. Получил за них какие–то смешные су. Денег, которые вывезли супруги из Англии, хватило, правда, чтобы снять на год квартирку в бедном районе, но прежнюю сытую жизнь они позволить себе уже не могли.
Пришлось искать абы какую работу. Оливер снова попробовался натурщиком (был еще в неплохой физической форме), давал уроки английского языка и бокса, иногда таскал тяжелые мешки в порту. Эмилия устроилась в ателье, где шили дамские воротнички. В Европе тогда свирепствовал экономический кризис, поэтому довольно скоро будущие мои папа и мама начали бедствовать.
И вдруг советская Россия предложила помощь похудевшим англичанам. Как–то в богемной кафешке, где Оливер предупреждал абсентом приступы ностальгии, подсел к нему человек в черном свитере и отрекомендовался философом. Поговорили о жизни, о смерти, а потом философ заказал бутылку отменнейшего виски и отрекомендовался снова, но на сей раз уже членом французской коммунистической партии.
Короче, в тот вечер Оливер принес Эмилии радостную весть: Советский Союз может предоставить им политическое убежище и обеспечить жильем и работой.
Эмилия без особого восторга отнеслась к сообщению Оливера. Хотя во Франции было ей неуютно – сдержанная, несколько даже флегматичная, она на каждом шагу (в ателье, в лавке зеленщика, при расчетах с консьержкой) вынуждена была вступать в конфронтацию с болтливыми вертлявыми француженками, тем не менее русские с их тоталитарным строем и призывами к мировой революции нравились ей еще меньше. Когда–то она, прочитав по совету Оливера роман «Преступление и наказание», сказала ему задумчиво: «Автор хочет выяснить, что человеку позволено, а что нет. Англичане давно уже это знают. Не хотела бы я жить в государстве, где граждане все еще заняты решением подобных проблем». И вот ведь накликала беду.
Оливер, раздумывая над возможностью эмиграции в СССР, тоже пребывал в замешательстве. Из газет ему было известно о московских судебных процессах, преследовании интеллигенции, разгоне творческих объединений, жесточайшей цензуре. С другой стороны, философ в черном свитере заверил его, что нигде в мире творческая личность не чувствует себя такой свободной, как в СССР. К тому же местом жительства англичан должен был стать Ленинград, единственный в России европейский город, заложенный прозападно настроенным царем на берегу реки, напоминающей, судя по открытке, Темзу. В целом, перспективы открывались радужные: вместе с советскими товарищами создавать социалистическую литературу, пользуясь за это всеми правами и привилегиями, которые гарантирует победивший класс.