И с изумлением сознавал, что скучает по занятиям даже алгеброй или латынью. А ведь увиливал от занятий этих некогда. А теперь ужасно скучал по занятиям этим. И кусал локти в темном кубрике – знания забывались не по дням, а по часам.

Но – терпел. Хотелось и силу воли испытать. Уволился с «Уоллеса» лишь по причине травмы.

Это случилось в тридцати милях к северо–востоку от Монтроза на пути в Эдинбург. Судно бодро таранило умеренные ветровые волны. Качки почти не было.

Внезапно бриг полетел в бездну, а громадный малахитовый вал накрыл его со всеми мачтами и вымпелами.

Оливер как раз сидел верхом на бом–брам–рее, куда забрался по долгу службы.

И вот на высоте восемнадцати ярдов над уровнем моря вдруг очутился внутри зеленой, соленой и клокочущей воды! [27]

Вал схлынул, и Оливер стал падать. Оранжевые рожи внизу орали: «Это торпеда! Нас торпедировали!», а шкипер, размахивая сапогом, причитал: «Сукины дети! Угробили–таки судно!»

Никто не замечал падающего юнгу.

Падая, ударился пяткой о выстрел рея, запутался в снастях. Сняли в бессознательном состоянии, с раздробленной пяткой.

Время до прибытия в порт провел в койке, глядя в иллюминатор. Что же он там видел, в пустом круглом воздухе? А горизонты будущности своей, только иные, чем прежде. Расхотелось ему быть моряком. Захотелось стать и быть поэтом. И не литератором хотя бы для начала, а вот именно и сразу поэтом.

Два месяца провалялся в морском госпитале, в обществе участников первой мировой с легкими ранениями. Повезло – не пришлось содрогаться при виде безногих, безруких.

Зато наслушался от повоевавших.

Это были близнецы–братья матросов с брига «Уоллес». Тоже румяные, квадратные. И тоже вслух читали передовицы, но уже сопровождали чтение пояснениями, как очевидцы и соучастники великих исторических событий.

Посреди палаты стучали в домино, как пулеметчики. В нательном белье или голые до пояса. Прищуривались в дыму табачном, как в пороховом.

Ни у одного из них, сколько ни приглядывался, не углядел Оливер ничего забинтованного.

Покупали у сестер милосердия спирт и, приняв по первому стакану, растолковывали друг другу смыслы передовиц: «Французы, те завсегда волынят с помощью. Ненадежная нация. И янки хороши – хотят, понимаешь, воюют, хотят – нет. Это разве дело? И вы, алкаши ирландские, хронь такая сякая, вам ведь тоже ничего серьезного доверить нельзя. И вы, шотландцы… А сам–то ты кто такой? Ой, не могу, поглядите на него, англосакс выискался!»

После второго стакана перескакивали с межнациональных разборок на межрегиональные: ланкаширские задирали иоркширских, северные иоркширские не жаловали южных, хайлендеоы в открытую презирали лоулендеров, а чеширские корчили рожи всем подряд.

Но после третьего согласно кивали кубическими головами: «Эти гансы. Эти швабы. Кем же надо быть, чтобы применять газы? Нелюди, одно слово. И все ж таки мы их били. Я сам видел оставленные ими окопы и брошенные винтовки. И я видел! И я!.. Они драпали от нас, побросав винтовки. Разве настоящий солдат бросит винтовку? Винтовочка не для того дадена».

И, совсем уже растроганные после четвертого, обнимались. И – щека к щеке, сквозь крупные слезы – проклинали евреев: «У, плутократы, коммунисты, масоны».

Оливер не прислушивался, весь был не здесь, а в замке Шелл–Рок, в библиотеке или за письменным столом. Но в палате куда денешься.

Удивлялся, однако, чем уж так не удовлетворили медкомиссию матросы с брига «Уоллес». У этих вот патриотов наблюдались вовсе безнадежные психические отклонения, а ведь повоевали и собирались еще…

Юнга–молчун с книгой в руках их нервировал. Что он читает, им было не важно. Сам факт наличия книги в руках раздражал. Нашел время и место. Люди вот едва отдышались после газовых атак и сразу схватились за газеты: как там, что там на полях сражений? Отечество же в опасности! А этот уткнется в свой талмуд и на вопрос, чего он думает о расстановке сил в современном мире, отвечает рассеянно: ничего, мол, не смыслю в политике. Так ведь никто и не ждет от него, от щенка, дельных высказываний. Но пусть хотя бы ведет себя прилично. В смысле, как патриот!

Наконец один из них, на фронте не раз ходивший в разведку, накренился над кроватью Оливера.

Но, вот беда, пока пересекал палату, забыл заготовленный вопрос. Молчал и покачивался. Покачивался и молчал.

Обернулся к товарищам, как двоечник у доски. Те что–то подсказывали шепотом.

Вспомнил! Сам вспомнил! Кашлянул в кулачище и спросил вкрадчиво:

– Слышь, юнга, а ты, часом, не еврей?

– Что, что? – удивился Оливер и отложил книгу.

– Да ты не шугайся, – сказал разведчик, подобрев от сознания собственной полноценности (ведь сам вспомнил, сам!). – Я же просто из интереса спрашиваю. Ну, так чего, еврей или нет?

– Думаю, что нет, – ответил Оливер. – Не думаю, что да.

А ответил не очень уверенно вот почему: ни в замке, ни в окрестностях его отродясь не видел ни одного еврея и понятия не имел, по каким признакам возможно определить, кто еврей, а кто нет.

Да и деревенские ровесники тему эту никогда не затрагивали за неимением повода…

Но, похоже, и разведчик знал о евреях лишь понаслышке. Родился и вырос в самодостаточном йоркширском селении – откуда там о н и? В Англии и х вообще раз, два и обчелся. И главное: в Англии столько гражданских и прочих свобод, что никто не в убытке, – плутократам и коммунистам при всем ихнем желании не ущемить британца.

Итак, пришлось разведчику снова оборачиваться – не понимал, чего делать дальше. Его товарищи, впрочем, тоже притихли. Был юнга весьма нехилым и страха нимало не выказывал. Лежал себе и лежал.

И нога у него была в гипсе. А не в обычае у англичан задираться, ежели противник не способен постоять за себя.

– Ну, – сказал разведчик, – извини. Извини покамест.

И о бабах рассуждали, как без этого. Оливер, слушая, заключил, что бабы, конечно, не столь хитры, как евреи, но уж гораздо подлее всех вместе взятых гансов и швабов, додумавшихся травить людей газами.

Ох, и надоело ему в госпитале. Питание, правда, было нормальное: овсянка, суп гороховый.

Но утомился обществом патриотов. Вдобавок, мучили ночные кошмары.

Прежде Оливеру естественно для его возраста снились всякие разные девушки, которых случалось видеть на берегу во время стоянок. Напуганный натиском гувернантки, побаивался перекинуться с ними даже парой слов. Побаивался, но снились, что поделаешь.

И вот, наслушавшись с вечера патриотических бесед, перестал видеть во сне девушек. Всю ночь перед глазами клубились бабы в дымных вуалях с отвратным запахом. (Это воняло нательное белье патриотов – за обсуждением передовиц недосуг им было помыться.) Бабы, значит, клубились и воняли, но вдруг понималось: не бабы это вовсе, а – швабы! Или – гансы! Просыпался, крича. Патриоты спали, как отравленные.

Или грезился ностальгический пейзаж: сирые верещатники, такие до слез нортумберлендские. И в кустарниках этих начинало что–то ползать, скрестись, пролетали низкие тени, и догадывался: это же евреи ползают! И сюда проникли! Это же под сенью вереска еврейские плутни вершатся и масонские лежбища основываются!

Очень устал в госпитале. Не терпелось поскорее снять гипс и жить в родовом замке.

И поскорее попробовать себя в поэтическом творчестве. В палате писать что–либо, кроме писем, нечего было и пытаться.

Попытался однажды.

Сделал вид, что пишет письмо, то есть записывал рождающееся стихотворение как прозу, не разбивая на строчки.

Стихотворение рождалось долго – полдня. Еще не умел сразу подбирать единственно верные слова. Намытарился и с правилами метрики. Писал, высунув язык, а потом и свесив его…

И не замечал, что в стане патриотов переполох, смятение. С грозным шорохом сложили газеты. Стучавшее, как пулемет, умолкло домино.

Не ожидали от юнги такой борзости. Братцы, что же это он себе позволяет? Шибко грамотный, что ли? Сколько можно над нами измываться?