Мисс усмехалась. Она–то знала учителишек как облупленных. Видала их и в штанах, и без. Знала, что ухаживания всякий раз заканчиваются просьбой принести из кухни мисочку овсянки, стаканчик джина.

А иногда и соглашалась. Пила на двоих с избранником, ночевала в его комнате. Утром о предложении совместно переселиться в Лондон не упоминала.

Скучала она. Боже, как надоели ей небритые, неопрятные, с руками суетливыми говоруны эти! И климат, климат мерзкий. И море, как тоска зеленая, – в узком окне. И восточные ветры, от которых у нее давление то повышалось, то понижалось.

И вдруг заметила, что Оливер уже не мальчик. И стала подлизываться к подростку. Подсаживалась к нему, когда он читал, заглядывала в книгу через плечо, дышала в ухо, делая вид, что ей тоже интересно.

Предложила переводить французские слова, когда таковые попадались в тексте. Если значение этих слов не помнила, выдумывала новые значения.

Можно понять влюбленную женщину, давненько не занимавшуюся французским.

Причем страшновата была совратительница. Это только учителишки спившиеся да повар небрезгливый ею прельщались.

А что им оставалось делать в ненастные дни, в темной башне, при восточном ветре, когда англичанин сам не свой…

Краснощекая, глаза стеклянные, лохмы желтые. Костлявая, но кости крепкие, широкие. Доказывая какую–либо свою правоту, имела привычку ударять кулаком себя в грудь – гул грудной клетки слышен был на другом этаже.

Хлебнув лишнего, еще и развлекалась тем, что разыгрывала перед учителишками пантомимические сцены в стиле рисунков Обри Бердслея: руки заламывала, лохмы наклоняла, вся закутывалась и вдруг вся же и раскутывалась.

«И ведь тоже леди», – задумчиво говорила про нее повариха.

Оливер, когда домогательница, уже без экивоков, повлекла его на плоские свои прелести, вырвался, отскочил к стене.

– Вы это чего? – пролепетал, ошарашенный.

– Да люблю я тебя, вот чего! – вскричала мисс. – Неужели не видно? – Она вскинула руки и наклонила голову, свесив лохмы. – Не веришь?

Оливер молчал, потому что ничего не соображал от ужаса.

– А если я в отчаянии выброшусь из окна? – сурово спросила мисс, подбежала к амбразуре и стала в нее просовываться. Но просунуться не удалось, широка была в бедрах, а повернуться боком не догадывалась, – вероятно, вышеупомянутый удар дубинкой сказывался время от времени на умственных ее способностях.

Впрочем, нет, догадалась! Попробовала правым боком, левым. Вся извертелась и, топнув ногой, отошла от амбразуры ни с чем!

Произведя глубокие вдох и выдох, предприняла вторую попытку.

К счастью для Оливера, в коридоре послышались голоса учителишек – искали мисс, чтобы узнать, с кем из них она завтра уедет в Лондон. Хотели, чтобы выбрала как можно быстрее, покуда повар не запер кухню на ночь.

Мисс Боадицея Арброут выдернулась из амбразуры, погрозила Оливеру костяным перстом – Оливер зажмурился – и метнулась в противоположную от учителишек сторону.

Потрясенный Оливер прошептал самому себе, что далее терпеть это безобразие невозможно.

До утра не спал, обдумывал, как жить дальше. Утром встал, обдумав. Был бледен, зеленые глаза блистали.

Застегнул на все пуговицы куртку. На цыпочках пришел в пиршественный зал, снял со стены меч Redemptor, прославленный в истории нашего рода меч!

На цыпочках же пришел к запертой двери в кладовую. Вогнал клинок до середины в щель между косяком и дверью. Налег на меч как на весло…

С развевающимися волосами ворвался внутрь!

И не смутился, увидев изобилие продуктов. Скромно отрубил себе шмат копченой рульки, прислонил меч к стене, вышел из кладовой.

Лишь на расстоянии морской мили от замка обернулся, и на глазах у него навернулись слезы. Вытер их решительно рукавом и прибавил шагу.

Пешком добрался до Бервика, откуда на товарняке, на крыше вагона, с ветерком прикатил в Эдинбург.

Прямо с вокзала направился в порт. Он вознамерился поступить юнгой на корабль и покинуть Англию, разочаровавшую его в лице взрослого своего населения.

А тут как раз началась первая мировая.

* * *

На военный корабль Оливера по возрасту не взяли. Да он и сам отвращался от, например, дредноутов пресловутых, на которые возлагало Адмиралтейство большие (и не оправдавшиеся) надежды. Оливера привлекали, нет сомнения, парусные суда.

Поэтому с удовольствием завербовался на угольщик «Уоллес» и совершал на черном этом бриге каботажные плавания вдоль восточного побережья. Вследствие мобилизации повсеместно ощущалась нехватка рабочих рук. Великанский подросток взят был без волокиты.

Получив аванс, телеграфировал в Шелл–Рок. Успокоил учителишек, что не украден цыганами, а решил попутешествовать, как и полагается молодому лорду.

Оставшуюся часть аванса потратил на приобретение томика Шекспира.

Но и морская служба разочаровала.

Румяные квадратные матросы поначалу понравились, а учителишки с высоты бом–брам–рея вспоминались как черные точки.

Матросы и не подозревали, что Оливер – лорд, но был он, по их мнению, малость тронутый. До драки не доходило, но они хихикали, если заставали юнгу с томиком Шекспира в руках, пусть и в свободное от вахты время. Все–то мнилось им, что юнга только прикидывается грамотным, и прикидывается именно для того, чтобы унизить их, малообразованных морячков. Они–то в свободное от вахты время собирались на баке и читали вслух газетные передовицы. Почему вслух? Вслух читать по складам легче. Забавно, что чтение то и дело прерывалось мордобоем, ведь каждый постепенно повышал голос, чтобы слышать себя самого. Они старались переорать друг друга и свирепели, когда это не получалось. В конце концов, румяный квадратный Том тумаком укладывал на палубу румяного квадратного Дика, ну, а тот, вскочив на ноги, не оставался в долгу.

О, они одобряли все меры правительства! И выкрикивали заголовки передовиц мужественными голосами! Выпятив губы и с пресерьезнейшими выражениями лиц.

Оливер с томиком Шекспира уходил на корму.

И вскоре понял, отчего матросы ведут себя столь странно. Да ведь это же они, а не он были тронутыми! Ну да, по состоянию психического здоровья не сгодились для службы на военных кораблях, вот из призывного пункта и направили их на бриг «Уоллес» перевозить уголь и прочие грязные грузы.

Оливер не мог не отметить, что и румянец у матросов этих как–то болезненно оранжев, и косоглазие у всех у них без исключения, и удивительные они для работы с парусами все же увальни.

Числясь не по военному ведомству, носили штатское, кто чем разжился, лишь бы потеплее: ватники, свитера, сапоги, – и когда сидели на баке, то напоминали полотно кубиста: мешковатые квадраты, черные и серые, а вместо лиц оранжевые овалы.

Были среди них и симулянты. Не желая принимать участие в боевых действиях, тем усерднее орали на баке.

И вдруг обхватывали обеими руками голову – не забывали притворяться, что мучаются головными болями.

От их криков у Оливера тоже постоянно болела голова.

Да, разочаровала матросская служба, разочаровала. О качка бортовая, – скрип шпангоутов неумолчный! И качка вовсе кошмарная – килевая! И розги брызг. И ор на баке. И оранжевые рожи, постылые уже.

Даже по–настоящему опасный переход из Портсмута в Калэ – с грузом плоских, как тарелки, касок для британской пехоты — не вдохновил продолжать службу.

Погоды стояли над Ла–Маншем нортумберлендские, – дожди, дожди, как стеклянные стены. Матросы замирали у борта – надеялись вовремя заметить перископ германской субмарины. Неохотно отрывались от наблюдения, чтобы выполнить команду шкипера, запаздывали с выполнением – бриг поминутно сбивался с курса.

Шкипер, опершись задом о нактоуз, снимал сапог и перематывал портянку.

«Бедлам, – бормотал шкипер. – Угробят судно без всяких субмарин».

Воздух был что да, то да, — атлантический, только дыши, однако Оливера тошнило. И не от килевой или бортовой качки, а от очередного разочарования.