– Тебе бы романы писать, – отдала ей должное я. – От твоих версий прямо слеза прошибает.

– Ладно, я побежала, – чмокнула Бобчика в щёку подруга. – Меня ждут шедевры доколумбовой эпохи!

– А меня – смертельное оружие, – добавила я.

– Завидую вам, – грустно сказал Бобчик. – Меня ожидает только "Старая индюшка".

Когда через час пятьдесят минут я, более или менее вооружённая, вошла в "La Pava Vieja", двое посетителей бара и сам бармен внимательно смотрели на Бобчика.

Мой приятель сидел в самом углу бара лицом к стене, его стул был задвинут глубоко под столик, а локти спрятанных под столом рук ритмично двигались взад‑вперёд с небольшой амплитудой. Я тихо прошла между столиков, и мне открылся бобчиков профиль. На его лице застыло слегка напряжённое и отсутствующее выражение. Он был настолько поглощён своим занятием, что не видел и не слышал ничего вокруг.

"Господи, что же он такое делает?" подумала я, с ужасом отгоняя пришедшую мне в голову мысль.

Похоже, бармен и посетители думали о том же самом, и выражение на их лицах было весьма и весьма странным.

– Привет! – наигранно весёлым тоном сказала я.

Бобчик подпрыгнул на месте и испуганно уставился на меня с таким видом, словно я застукала его на месте преступления.

Бармен и посетители тоже вздрогнули.

– Чем это ты тут занимаешься? – не удержавшись, шёпотом спросила я.

– Ничем, – пожал плечами Бобчик. – Соль обтачиваю.

Я подрясла головой.

– Извини?

– Обтачиваю соль, – повторил он.

– Я правильно поняла, ты сказал, что обтачиваешь соль? – на всякий случай уточнила я.

– Именно так я и сказал, – подтвердил Бобчик.

Он уже оправился от испуга, и выражение его лица стало таким же спокойным и приветливым, как обычно. В отличие от Бобчика, мне становилось всё хуже и хуже.

– Значит, ты обтачиваешь соль, – почти не дрогнувшим голосом повторила я, прикидывая с каким именно расстройством психики мне приходится иметь дело, и почему это случилось именно сейчас. – И какую же именно – каменную, поваренную, морскую?

– Новую, – сказал Бобчик. – Что это с тобой? На тебе лица нет. Я это делаю по твоему же совету.

– Отлично, – кивнула я. – Значит, ты по моему совету обтачиваешь соль. И чем же ты её обтачиваешь?

– Как чем? Напильником! Да что с тобой, в самом деле? Тебе нехорошо?

Бобчик движением ног отодвинул стул и вынул руки из‑под стола. В одной из них был зажат небольшой треугольный напильник, а в другом – монета.

Бармен разразился хохотом, а двое посетителей оживлённо заговорили, указывая пальцами в нашем направлении.

– О, господи! – выдохнула я. – Так ты же обтачиваешь соль!

– Кажется, я об этом уже упоминал, – с лёгким удивленим произнёс Бобчик. – Это ведь ты посоветовала обзавестись смертельным оружием. А ты что подумала?

– Да так, ничего, – соврала я, усаживаясь за столик. – Просто я ещё не привыкла к названию перуанских денег.

Свою национальную валюту перуанцы назвали в честь солнца – главного божества древних инков. По‑испански "солнце" звучало, как "соль". После того, как из‑за неуклонно растущей инфляции буханка хлеба стала стоить около тысячи солей, а зарплаты начали исчисляться в миллионах, перуанское правительство убрало с денег лишние три нолика, а обновлённая и резко возросшая в цене валюта стала называться "нуэво соль" – "новое солнце".

– Ну ладно, с моим смертельным оружием мы разобрались, – заметил Бобчик. – А что купила ты?

– Сейчас увидишь, – загадочно улыбнулась я.

Пошарив в сумочке, я выхватила оттуда зеленовато‑бурую армейскую гранату и, воздев её над головой, с безумным видом выдернула чеку.

После того, как он чуть не доконал меня своим обтачиванием соли, моя душа жаждала мщения.

– Patria o muerte! Venceremos! No pasaran![4] – заорала я знаменитые лозунги кубинских революционеров.

Эффект превзошёл все мои ожидания.

Бобчик отшатнулся и замер с раскрытым ртом и выпученными от ужаса глазами. Бармен со сдавленным воплем ужаса упал ничком за стойкой, а парочка мужчин, перевернув стол, укрылась за ним. Я с восхищением отметила, что, прежде, чем заняться спасением собственной жизни, они успели прихватить со стола кружки с недопитым пивом.

– Не беспокойтесь! Она не настоящая! Это игрушка! – поспешно объяснила я по‑испански.

В доказательство своих слов я положила гранату на стол между мною и Бобчиком. Из‑за стойки доносилось негромкое и жалобное бормотание бармена. Он молился святой деве де ла Мерсед.

Укрывшиеся за перевёрнутым столиком посетители не молились. Они быстро и жадно допивали своё пиво, вероятно, думая о том, что это может быть их последняя в жизни кружка.

Секунд через двадцать допившие пиво мужчины выбрались из‑за стола.

– Эй, всё в порядке, – с нервным хихиканьем постучал по стойке бара один из них. – Выходи. Это была шутка. Граната игрушечная!

– Господи, помилуй, – пробормотал бармен. – Ничего себе шуточки!

– А ты испугался, – обличающе ткнул в него пальцем другой посетитель.

– Я? – возмутился бармен. Как истинный латиноамериканец, он скорее признался бы в совершении семи смертных грехов, чем в трусости. – Что я, по‑вашему, шуток не понимаю? Как насчёт пива за мой счёт? Всех угощаю!

– Ну, ты даёшь, – покачал головой Бобчик, глядя на то, как я зачековываю гранату. – Бедняга Даунфолл и не подозревает, с кем он связался.

Сорок минут спустя в "Старую индюшку" ворвалась запыхавшаяся Адела. Её руки были заняты полиэтиленовыми пакетами, и судя по тому, как пригибалась к полу подруга, эти пакеты весили немало.

– И это всё – шедевры доколумбовой эпохи? – ужаснулся Бобчик. – Ты что, между делом разграбила пару древних храмов?

Адела с гордостью извлекла из пакета завёрнутый в обрывки газет широкий и очень грязный керамический сосуд с двумя маленькими оббитыми ручками.

– Это ещё что за кошмар? – брезгливо поморщился Бобчик.

– Это ночной горшок Хатун‑Таки, льяктамайокаиз рода Иньяка Панака, знаменитого вождя руна‑руна, – объяснила сияющая Адела. – Я заплатила за него всего двести пятьдесят долларов. Здорово, правда?

– За двести пятьдесят долларов я мог бы привезти тебе грузовик битой керамики, – раздражённо сказал Бобчик.

– Но эта керамика не имела бы никакого отношения к Хатун‑Таки, льяктамайоку[5] Иньяка Панака и вождю руна‑руна[6], – резонно возразила Адела.

– Ты эти слова на барахолке выучила? – язвительно поинтересовался Бобчик.

– Между прочим, это кечуа, язык моих предков, с достоинством произнесла подруга. – Как ты смотришь на то, чтобы поставить этот шедевр доколумбова искусства на ночной столик у нашей кровати?

– Ни за что, – решительно сказал Бобчик. – Ни за что на свете на моём ночном столике не будет стоять черепок, в который испражнялся какой‑то там Панака из руна‑руна.

Адела зловеще прищурилась.

– Это твоё последнее слово? – мрачно поинтересовалась она.

– Да, – уже менее решительно сказал Бобчик.

– Ну что ж, – сказала Адела. – В таком случае я буду ночевать в спальне с горшком Хатун‑Таки Иньяка Панака, а ты вполне обойдёшься диванчиком в гостиной.

– О, господи! За что мне всё это? – простонал Бобчик.

Бармен, с любопытством созерцавший из‑за стойки шедевр доколумбова искусства, подошёл к нашему столику, и взяв в руки бывшую собственность льяктамайока, принялся внимательно её разглядывать.

– Que raro! – произнёс он. – Es mi maceta. Ayer la tiro a la vasurera. Para que demonios lo han sacado?

– Что он говорит? – поинтересовался не знающий испанского Бобчик.

– Не переводи! – прошипела Адела.

– Он утверждает, что вчера выбросил этот горшок в помойку и интересуется, какого чёрта мы его оттуда извлекли, – с усмешкой перевела я.

Промашка с ночной вазой вождя руна‑рунане сломила жаждущую деятельности подругу. Горшок она так и не выбросила, утверждая, что то, что сказал бармен, было злонамеренной ложью, поскольку негодяй надеялся, что, поверив ему, она немедленно избавится от этого бесценного произведения искусства, а бармен тут же его подберёт и продаст за бешенные деньги какому‑нибудь американскому коллекционеру. Вряд ли она сама верила в это, но в любом случае подобная версия помогала ей "сохранить лицо".