Он говорил, что битва, которую он ведет, — лишь одно сражение в большой войне, что во всем мусульманском мире творческие и интеллектуальные свободы находятся под угрозой; он поблагодарил собравшихся сенаторов за поддержку. Мойнихен, взяв микрофон, сказал, что считает за честь стоять рядом с ним. Да, это вам не Англия. Там политики о нем такого не говорили.
Поужинали — в ресторане! — со Скоттом и Барбарой Армстронг и Кристофером и Кэрол Хитченс. Кристофер сказал, что Мэриан живет в Вашингтоне, но вряд ли сделает какое-нибудь враждебное заявление — это повредило бы ее «связям с нужными людьми». Она и правда хранила молчание, что было настоящим благом. На следующий день Чарли Роуз[140] записал часовое интервью с ним, а во второй половине дня он выступил у Джона Хокенберри[141] по Национальному общественному радио в часовой программе со звонками слушателей. Позвонила девятилетняя Эрин: «Мистер Рушди, вы с удовольствием пишете свои книжки?» Он ответил, что с огромным удовольствием писал «Гаруна». «Ну конечно! — сказала Эрин. — Эту книгу я читала. Эта книга хорошая». Затем позвонила мусульманка Сьюзен, она много плакала в эфире и, когда Хокенберри спросил ее, считает ли она, что мистера Рушди следует убить, сказала: «Мне надо посмотреть, что книги об этом говорят».
Скотт обратился за помощью к своему другу Бобу Вудварду[142] и, по его словам, был потрясен тем, «как близко к сердцу Боб все это принял». Вудвард организовал кое-что поистине замечательное: чаепитие у легендарной Кэтрин Грэм, владелицы «Вашингтон пост».
В машине по дороге к дому миссис Грэм он почувствовал такую усталость, что почти уснул. Но адреналин — полезнейший гормон: стоило ему предстать перед великой дамой, как он почувствовал прилив бодрости. На чаепитие пришла и публицистка-колумнистка Эми Шварц. Ему сказали, что она писала о нем в редакционных статьях и не всегда отзывалась хорошо. Был там и Дэвид Игнейшес, редактор зарубежного отдела газеты; он хотел поговорить о приближающихся выборах в Иране. Дон Грэм, сын миссис Грэм, был, по словам Скотта, «на сто процентов на нашей стороне».
Он говорил львиную долю времени. Журналисты из «Пост» задавали вопросы, он отвечал. Миссис Грэм почти все время молчала — но на его прямой вопрос, как она думает, почему американская администрация действовала так бесцеремонно, ответила: «Это чрезвычайно странное правительство. В нем очень мало центров влияния. Бейкер — один из них. Он непонятный человек, создается впечатление, что он всегда гнет какую-то свою линию». Игнейшес, отзываясь на к кие-то слова Вудварда, заметил: «Наилучший доступ к администрации — пожалуй, через Барбару Буш». После встречи он сказал Скотту, что хотел бы надеяться, что «Пост» теперь его поддержит. «Кэй Грэм не позвала бы вас к себе, — сказал Скотт, — не будь решение о поддержке уже принято». Так что тут, можно считать, дело было в шляпе. «Нью-Йорк таймс» уже дала понять, что поддержит его, если это сделают другие газеты. Если Грэм на его стороне, то будет и Сульцбергер[143], и Эндрю считал, что сумеет сагитировать «Доу Джонс»[144], а Скотт полагал, что сможет уговорить «Ганнет»[145]. Он намеревался составить заявление из двух частей, которое бы все они подписали: во-первых, о поддержке романа в мягкой обложке, во-вторых, о поддержке его автора и об осуждении фетвы; в конце должно было прозвучать требование к американской администрации присоединиться к кампании поддержки.
«Нью-Йорк таймс» даже не стала ждать этого подписания. Словно бы задетая за живое его встречей с ее вашингтонскими конкурентами, «Таймс» на следующее утро после его чаепития с «королевой Кэй» опубликовала редакционную статью, где раскритиковала Белый дом и Госдепартамент за самоустранение: «Это, увы, соответствует той нерешительности, что официальные лица проявляли все три года, происшедшие с тех пор, как аятолла Хомейни осудил „Шайтанские аяты“ как кощунственную книгу и призвал покарать смертью ее автора и издателей. Мистер Рушди все это время скрывался. Его японский переводчик был заколот до смерти, его итальянский переводчик был ранен ножом. Тем временем во Франции и Швейцарии произошли убийства эмигрантов — противников иранского режима. Что это, если не государственный терроризм? Тем не менее отклик Запада был постыдно робким… Если западные государства совместно не предостерегут Иран от того, что, продолжая экспортировать и поощрять терроризм, он не получит торговых отношений, которых жаждет, риску подвергнется нечто куда большее, нежели жизнь мистера Рушди». Государства действуют, исходя из собственных интересов. Чтобы Иран отменил фетву, необходимо показать ему, что сделать это — в его интересах. Вот что он сказал миссис Грэм, а до нее — Майку Уоллесу. Теперь эту же мысль высказала «Нью-Йорк таймс».
Элизабет отвезли в аэропорт, а через несколько часов и он покинул Америку на военно-транспортном самолете. Блестящая жизнь кончилась. В Лондоне полицейские не хотели везти его на вечер памяти Анджелы Картер, проходивший в Брикстоне в кинотеатре «Ритци». Он точно упал с неба на землю, и падение было болезненным. После долгих препирательств они все же уступили. Элизабет, как обычно, поехала отдельно. «Ритци» с его дешевым поистрепавшимся шиком выглядел идеальным местом для Анджелы. На сцене был установлен большой трехстворчатый экран, который очень ярко расписала Коринна Саргуд, изобразив попугаев. И стоял большой букет цветов. На стенах — панели с кадрами из фильмов. Нуруддин Фарах обнял его и сказал: «Хочу познакомить тебя с женщиной, с которой у меня очень серьезные отношения». Он сказал в ответ: «Хочу познакомить тебя с женщиной, с которой у меня очень серьезные отношения». Ива Файджес[146] тоже его обняла: «Как приятно не по телевизору на тебя смотреть, а потрогать!» Выступила Лорна Сейдж[147] — она великолепно описала смех Анджелы: рот открывается широко-широко, потом минуту-две она безмолвно трясется, и только потом вылетают звуки. Лорна познакомилась с Анджелой, прочитав ее «Героев и злодеев», и при встрече горячо расхвалила роман. «Я, видимо, говорила как-то странно, — сказала она, — потому что Анджела слушала-слушала, потом распрямилась и сказала: „Вы знаете, я не лесбиянка“».
После церемонии полицейские заставили его немедленно уйти. Кларисса и Зафар тоже там были, но ему не позволили подойти к ним и поздороваться. «Я пошел за тобой, но ты уже уехал», — сказал ему потом Зафар. Мальчик последовал за отцом в боковую дверь, но успел только увидеть, как его увозят.
Дом 41 по Сент-Питерс-стрит опустел, почти вся мебель была либо отдана на хранение, либо подарена Самин или Полин, либо отправилась в новую квартиру Элизабет близ Хэмпстед-Хита. Роберт Маккрам забрал ключи, и сделка была завершена. Очередная глава жизни окончилась.
9 апреля, в день всеобщих выборов, Мелвин Брэгг и Майкл Фут устроили в доме Мелвина в Хэмпстеде совместную вечеринку. Вначале настроение у всех было приподнятое — ожидалось, что долгим годам «безобразного правления» тори придет конец. Но ближе к ночи стало ясно, что Киннок проиграл. Он никогда раньше не видел, чтобы вечеринка умирала так быстро. Он ушел рано, потому что невыносимо грустно было оставаться среди разбитых надежд.
Через неделю Хелен Хэммингтон попросила его о новой встрече. Он сказал ей, что хочет, чтобы она прошла в присутствии его юриста, и на Хэмпстед-лейн привезли его адвоката Берни Саймонса. Со смущенным видом, испытывая явную неловкость, Хелен Хэммингтон сказала ему, что планы на его счет «были пересмотрены». Из ее слов стало ясно, что она и стоявший за ней Хаули полностью сдали позиции. Его будут охранять до тех пор, пока не снизится уровень угрозы. Если новый дом окажется «засвечен», это их не остановит.
Он неизменно потом считал, что за этот маленький успех ему надо благодарить Америку — ее сенаторов, ее газеты. Америка не позволила британцам отказаться от его защиты.
VI. Почему невозможно сфотографировать пампасы
Во время давней поездки в Михас — в Михас, где тридцать лет прятался от Франко Мануэль Кортес, сначала живший в нише за гардеробом, а потом, когда семье понадобилось переехать в другой дом, переодевшийся старухой, чтобы пройти по улицам городка, мэром которого он был, — он познакомился с фотографом немецкого происхождения Густаво Торлихеном, высоким, красивым мужчиной с орлиными чертами лица и гладко зачесанными седыми волосами, который рассказал ему три хорошие истории. Поскольку Густаво раньше жил в Южной Америке, среди населявших Михас эмигрантов ходили слухи, что он, вероятно, бывший нацист. На самом деле он уехал из Германии в Аргентину в 30-е годы, спасаясь от нацистов. Однажды в Буэнос-Айресе его позвали сфотографировать Эву Перон. «Вы попали в число четырех фотографов,, — сказал ему по телефону помощник Перон, — которых решено удостоить этой чести». Он собрался с духом и ответил: «Спасибо за честь, но, когда вы зовете меня фотографировать, вам следует звать меня одного, а в сложившихся обстоятельствах я должен с благодарностью отклонить приглашение». Молчание — а потом помощник проговорил: «За такие слова вас могут вышвырнуть из Аргентины». — «Если меня могут за это вышвырнуть из страны, — сказал Густаво, — она не стоит того, чтобы в ней оставаться». Он положил трубку, пошел в спальню и сказал жене: «Собирай вещи». Через двадцать минут помощник позвонил снова: «Эвита ждет вас завтра в одиннадцать утра, одного». После этого он стал личным фотографом как Эвы, так и Хуана Перона, и знаменитую фотографию Эвиты на смертном одре сделал, по его словам, он.